Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления
Шрифт:
Иногда поджог мог быть достаточно разумным способом выражения протеста, так как судить о том, было это намеренное действие или же случайность, мог только очевидец. Когда в доме крестьян-толстовцев, как раз перед тем как государство собиралось выгнать их из сельскохозяйственной общины, случился пожар, власти сразу же окрестили инцидент поджогом, а крестьянка-соседка со знанием дела заявила, что «здесь бы неизбежно вспыхнул пожар» {564} . В истории любой деревни, большинство из которых состояли из одних деревянных домов, где имелись лишь самые примитивные средства для борьбы с огнем, пожар был достаточно частым явлением, но считался трагедией. Учитывая эти обстоятельства, поджог всегда мог оказаться простым пожаром, и наоборот. Крестьяне смотрели на поджог как на пожар или, по крайней мере, могли выдать его за обычный пожар, тем самым маскируя протестные действия. Для властей, которым требовались козел отпущения и предлог для вмешательства в дела деревни и которые попросту привыкли любые действия, не отвечавшие интересам государства, считать кулацким саботажем, всякий пожар мог оказаться поджогом.
61
С другой стороны, свидетелей могли заставить заявить о поджоге как об обычном пожаре. ДС. С. 246.
Учитывая растяжимость понятия «поджог» и отрывочность имеющихся данных, к ним следует относиться с определенной долей скепсиса. Государственная статистика по поджогам, связанным с хлебозаготовками и жаркой предвыборной кампанией в период с ноября 1928 по январь 1929 г., показывает, что наибольшее их число отмечалось в Центрально-Черноземной области (42 случая), на Средней Волге (23), в Тверской губернии (12), в Московской губернии (11) и на Нижней Волге (11) {566} . В 1930 г. количество поджогов резко увеличилось. По данным ОГПУ, в 1930 г. было зафиксировано 6 324 поджога, из них 1 884 на Украине, 700 в Центрально-Черноземной области, 383 на Нижней Волге, 343 на Урале, 358 в Белоруссии [62] . Зимой 1930 г., по данным из Еланского района в Сибири, «колхозные скирды горели днем и ночью», а два других источника указывают, что за 1930 г. в Сибири было организовано 358 поджогов, т. е. практически по одному в день {567} . [63] По данным Колхозцентра, в 1931 г. 15% (30 тыс.) государственных колхозов подверглись различным формам террора, причем в 6 000 случаев, т. е. в каждом пятом, применялись поджоги. Вполне ожидаемо наибольшее их число отмечено в Центрально-Черноземной области, на Средней и Нижней Волге {568} .
62
См. табл. 4.3 о динамике поджогов в 1930 г. по месяцам.
63
По данным ОГПУ, число поджогов было несколько меньшим — 339. См. табл. 4.3.
Прежде всего поджоги были нацелены против активистов и местных работников. Поджог служил предупреждением тем крестьянам, которые подумывали пойти против интересов деревни, и местью за отступничество и за участие в антикрестьянской политике властей. В 1928–1929 гг. поджоги часто устраивались против тех, кто пытался организовать колхозы или же вступил в них{569}. В конце 1929 г. в Калужском округе Центрального промышленного района распространились слухи о том, что все дома активистов будут сожжены дотла{570}. Во второй половине 1929 г. череда поджогов прошла по деревням Ирбитского округа Урала, где находился знаменитый колхоз «Гигант», в который заставляли вступать крестьян. Так, в результате поджогов в колхозной деревне Ларино сгорели 33 дома. В деревне Игнатьеве 20 домов были сожжены после того, как там прошло антирелигиозное шествие в честь празднования Международного дня молодежи, в ходе которого разыгрывались пародии на священников и кулаков{571}. В других местах крестьяне сжигали собственность только что созданных колхозов или же совмещали поджоги с расправой с ненавистными активистами и местными работниками и с самосудами над ними{572}.
В случае с комсомольцем Федором Житковым, чей дом в Бронницком уезде Московской губернии был сожжен, ясно, что основным мотивом поджога стала месть за предательство деревенских ценностей. В 7 часов вечера 20 августа 1928 г., когда все жители деревни собрались на выборы, небо вдруг заволокло дымом и зазвучала сирена: огонь охватил дом Житкова. Виновники, которых впоследствии расстреляли, описываются как мужики «кулацкого типа»: один был торговцем, другой участвовал в контрреволюционных преступлениях в период Гражданской войны. Благодаря усилиям «честного, сознательного и энергичного» Житкова еще раньше этих самых «кулаков» лишили избирательных прав. Перед тем как спалить дом Житкова, они принимали участие в антисоветской (антижитковской) пропаганде, утверждая, что какой-то мальчишка взял в руки управление деревней и лишает права голоса солидных и зажиточных крестьян. Поджог дома Житкова был недвусмысленным предупреждением тем, кто не исключал для себя возможности перейти на сторону властей{573}.
Месть также послужила главным мотивом убийства местного работника одной из деревень Средней Волги летом 1929 г. В этом были замешаны родственники Ивана Мещеринова, бывшего землевладельца, которого в 1927 г. отправили в ссылку
С началом сплошной коллективизации в деревне крестьяне стали поджигать собственность колхозов и тех, кто принимал участие в коллективизации и раскулачивании{575}. Во многих уголках страны они перед тем, как поджечь дома активистов, посылали им анонимные угрозы, предупреждая о скорой мести{576}. В некоторых районах поджог использовался в качестве отвлекающего маневра. Собрания по вопросам коллективизации прерывали криками «Пожар!», и в ряде случаев имели место настоящие поджоги{577}. Крики о пожаре были верным способом положить конец любому деревенскому собранию. В таких случаях всегда начиналась паника, а когда дело доходило до разбирательств, у крестьян уже было наготове объяснение, почему собрание сорвалось.
Как в период сплошной коллективизации, так и по ее окончании поджоги продолжали оставаться традиционным и радикальным методом выяснения отношений в деревне. Главными подозреваемыми оказывались крестьяне, с которыми обошлись несправедливо, в особенности те из них, кто подвергся раскулачиванию или был изгнан из колхоза, но остался жить в своей деревне. Основным мотивом была месть. В августе 1930 г. в деревне Алешкино Бугурусланского округа на Средней Волге раскулаченные крестьяне (в большинстве своем сбежавшие из ссылки) и «уголовные элементы» подожгли собственность колхоза и 12 крестьянских изб, 5 из которых ранее принадлежали кулакам, а потом в них заселились бедняцкие семьи. Во время пожара организаторы мешали колхозникам его тушить и избили председателя сельсовета и нескольких активистов{578}. В 1930 г. раскулачили 51-летнего Фому Ледеркина, и тому пришлось переехать к тетке. В отместку он поджег колхозный клуб, за что был сослан на принудительную работу на Беломорканале{579}. В 1932 г. 23-летнего крестьянина Мартынова заставили платить налог в размере, обычно требуемом только от кулаков. Когда он не смог заплатить налог, власти экспроприировали его имущество, заставив отправиться в Москву на заработки. Вернувшись в родную деревню, он обнаружил, что бывший дом его передан в собственность местному колхозу. В материалах дела говорится, что во время пьянки со своим давним соседом Мартынов уговорил его поджечь бывший мартыновский дом. Случаи такого рода были типичными для того времени{580}.
Хотя по окончании сплошной коллективизации количество поджогов уменьшилось, они продолжали оставаться распространенной формой террора и запугивания. На вопрос о том, организовывались ли поджоги крестьянами из чувства мести или же это было удобно властям, пытавшимся найти козла отпущения в лице оставшихся кулаков и непослушных крестьян, чтобы обвинить их в уклонении от вступления в колхозы, однозначного ответа не существует. Ясно только, что пожары, интерпретированные как поджоги, вселяли страх и служили способом наказать крестьян, переметнувшихся на сторону властей. «Красный петух» красовался на знамени крестьянского сопротивления, которое поднималось в тысячах деревень страны.
«По колено в крови станем, но землю не отдадим»
Угрозы, запугивания и поджоги являлись тактикой крестьян, направленной на оказание влияния на политику в селе и устрашение противостоявших им сил{581}. Нападение с применением насилия убийство или избиение агентов советской власти — было последним доводом крестьян. Насилие представляло собой высшую форму террора, которой боялась Советская власть и которая сделала возможным существование культуры гражданской войны в период первой пятилетки. Насилие стало важнейшим механизмом восстановления крестьянами нарушенной справедливости в эпоху санкционированного беззакония, или, если использовать советскую терминологию, «перегибов». В основном насилие было направлено против местных работников, пришлых горожан и крестьянских активистов и служило местью и наказанием за нанесение ущерба как отдельным людям, так и всей деревне. Насилие, как и угрозы и поджоги, было актом террора и способом предупреждения тех, кто, как местные партработники, намеревался по-прежнему подавлять волю крестьянского сообщества или, как некоторые крестьяне, подумывал предать деревню и переметнуться на сторону советской власти.
Насилие принимало множество различных форм. Иногда инциденты происходили сразу после хлебозаготовок или собраний по вопросам коллективизации, как в случае с партработниками одной из деревень Северного Кавказа, на которых напали из засады на выезде из деревни{582}. Бывало, крестьяне на какое-то время откладывали нападение, чтобы успеть все тщательно подготовить и спланировать. Городских и сельских уполномоченных, местных партработников и активистов поджидали засады у дорог, в лесу, они могли получить пулю как в самой деревне, так и за ее пределами или внезапно столкнуться с разъяренной толпой{583}. Обычно насилие вершилось под покровом темноты, чтобы нападавшие могли сохранить анонимность и терроризировать жертву. И им это вполне удавалось. Обрезы и пули из-за угла были мифами периода первой пятилетки, когда газеты интриговали читателей описаниями перестрелок с кулаками и картин революционной классовой борьбы в темных и диких деревнях крестьянской России. В действительности же чинившееся насилие было не таким захватывающим и куда более жестоким. Оно представляло собой не происки темных и диких крестьян, а, скорее, действия рациональные, просчитанные и глубоко укоренившиеся в крестьянской «политике» эпохи коллективизации.