Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления
Шрифт:
В большинстве отчетов говорилось, что в основном подобные группы осуществляют кражи, которые чаще всего представляют собой организованные набеги на колхозы или государственные предприятия, иногда сопровождающиеся поджогами {842} . Такая реакция была предсказуемой и перекликалась с официальными донесениями из других времен и мест, где, как выразился один из исследователей, «власти неизменно принимали восстания за грабежи» {843} . По словам одного из российских историков, в 1929 г. жители села Иркутское Красноярского округа Сибири боялись ночью выходить на улицу, потому что в самом селе и за его пределами орудовали бандиты {844} . В том же году банда мародеров сожгла дотла деревню Михайловка Томского округа, убив в ходе набега председателя сельсовета {845} . На протяжении того же периода в Мало-Пещовском районе Томского округа действовала хорошо вооруженная группировка, члены которой днем скрывались в лесу, а ночью проникали в деревни, чтобы жечь и грабить. Сообщается, что члены группы устроили 60 пожаров,
86
Не совсем ясно, была ли банда Кочкина разгромлена в 1929 или в 1930 г. Более подробно см.: Трифонов И.Я. Ликвидация эксплуататорских классов в СССР. С. 304; Степищев И.С. Из истории классовой борьбы в восточносибирской деревне в период подготовки и начала сплошной коллективизации // История советского крестьянства и колхозного строительства в СССР. М, 1963. С. 318; Гущин Н. Я., Ильиных В.А. Классовая борьба в сибирской деревне. С. 197.
Не все советские наблюдатели сводили понятие «бандитизм» к грабежам и организованной преступности. Убийства и нападения на должностных лиц, стремление банд атаковать именно колхозы и государственные предприятия, а также параллельная интенсификация бандитизма и социалистических реформ — все это наводило на выводы иного характера. Это отчетливо проявилось в середине февраля 1930 г. в циркулярном письме краевого партийного комитета Северного Кавказа, в котором описывался процесс коллективизации в районах проживания этнических меньшинств. Письмо содержало предостережение властям: авторы призывали национальные обкомы остановить процесс «голого раскулачивания», которое не сопровождалось кампанией по коллективизации. В противном случае, говорили они, еще больше крестьян уйдут в леса и присоединятся к преступным бандам{848}. В июне 1929 г., подвергнув жесткой критике государственную налоговую политику и меры по принудительной заготовке зерна на Дону и в Нижнем Поволжье, советский писатель Михаил Шолохов гневно заявлял, что политические преступники появлялись из-за жестокости агентов советской власти в отношении крестьян. По словам Шолохова, в стране было достаточно много «взрывчатого материала», который могли легко использовать преступные элементы{849}. Российские историки Н.Я. Гущин и В.А. Ильиных также полагают, что политическую подоплеку сибирский бандитизм приобрел из-за государственной кампании по коллективизации{850}.
Двойственный характер преступной деятельности, криминальный и политический, типичен для бандитизма. Хобсбом писал об этом явлении как о «крайне примитивном способе выражения протеста»{851}. По его мнению, бандитские группировки действуют в ситуации крайней социальной нестабильности, когда сложившийся жизненный уклад оказывается под угрозой. В Советском Союзе эти группировки формировались из людей, отверженных обществом по социально-политическим причинам, — кулаков, крестьян, которых обвиняли в кулачестве, либо преступников. Бандитами становились в основном молодые люди, оказавшиеся маргиналами, после того как их отринула система, или, как в случае с беглыми крестьянами, те, кто был поставлен вне закона, не совершив никакого преступления. Уйдя в лес, эти молодые, лишенные прав крестьяне легко примыкали к криминальному миру Методы их партизанской деятельности происходили из сочетания тактики выживания и чувства мести. Бандитизм стал своего рода пережитком прошлого — архаичной формой протеста против нового порядка и его институтов, которые вытеснили из своих рядов молодежь, вставшую затем на преступный путь. Скудной информации об отношениях бандитов и местных жителей явно недостаточно, чтобы можно было строить предположения о том, позволительно ли говорить о традиционной роли Робин Гуда — эдакого героя-преступника — применительно к этим формированиям. Однако очевидно, что некоторые крестьяне втайне радовались новостям о подвигах банд, когда эти действия были направлены против советской власти, и находили утешение в сложении легенд о «черном царе» и других опасных для власти выходцах из деревни. Как бы то ни было, способность бандитских групп терроризировать огромные территории Сибири и другие регионы страны свидетельствовала о том, что крестьяне продолжали бороться с коллективизацией через формы массового сопротивления.
Заключение
«Мартовская лихорадка» — волна бунтов крестьян в 1929–1930 гг. была коллективным актом отчаяния и сопротивления. Открытый бунт совсем не присущ крестьянскому сопротивлению, однако если он все же происходит, то это говорит о необычайном накале накопившейся злобы. Чтобы крестьяне, как и любой подчиненный слой общества, решили прибегнуть к массовому насилию, требовались либо крайняя жестокость, либо полное попустительство со стороны властей. В годы коллективизации активное противостояние крестьян решениям правительства стало небольшим, но драматичным и значимым эпизодом в истории крестьянских протестов и политики времен сталинизма. В краткосрочной перспективе оно сыграло ключевую роль в процессе изменения политического курса центра, заставив правительство пойти на большие уступки в марте 1930 г., а также выдвинуть идею новой кампании — по выявлению «козлов отпущения» среди тех, кто нес ответственность за проведение коллективизации. Их обвиняли в «головокружении от успехов» и фанатизме{852}. В долгосрочной же перспективе восстания крестьян в Советской России, как и в других частях мира, лишь способствовали усилению процесса централизации и дальнейшему ужесточению репрессивных тенденций{853}. Они привели к возникновению культуры гражданской войны в эпоху первой пятилетки, способствуя дальнейшей милитаризации общества, укреплению сталинского барачного социализма, а также созданию атмосферы постоянной
Крестьянский бунт не только подавлялся вооруженными силами и затушевывался в своем политическом аспекте в 1930 г. В долгие десятилетия замалчивания и цензуры в СССР, высокомерия и господства тоталитарной модели в западной советологии эти события «выпали» из истории{854}. А это часть советского наследия, крестьянской истории, которая достойна внимания ученых и новых исследований за пределами материала, представленного в данной работе. Значение этой тематики обусловлено не только фактом мощного и повсеместного противостояния сталинскому государству, но и тем, что ее раскрытие проливает свет на крестьянскую культуру сопротивления. Протест того времени был элементом давней традиции крестьянского неподчинения, народной культуры протеста, которую знали и в которой жили и русские крестьяне, и все крестьяне вообще. Именно в этом смысле крестьянский бунт не следует рассматривать лишь как главу истории сопротивления. Он представляет собой фундаментальную часть истории крестьянства, в данном эпизоде воплотившуюся в гражданскую войну против советской власти, крестьянскую войну во всех ее проявлениях.
6.
«ПУСТЬ ЖЕНЩИНЫ ГОВОРЯТ»: БАБЬИ БУНТЫ И АНАТОМИЯ КРЕСТЬЯНСКОГО ВОССТАНИЯ
«Мы не осмеливались выступать на собраниях. Если мы говорили что-то, что не нравилось организаторам, они обрушивались на нас с бранью, называли кулаками и даже угрожали нам тюрьмой. Кто-нибудь из задних рядов толпы выкрикивал: “Пусть женщины говорят!” Так поступали в каждой деревне — предоставляли говорить женщинам. И как они говорили! Круглые сутки. Организатор не мог и слова вставить. Если он пытался их остановить, то они поднимали такой шум, что ему приходилось отменять собрание». «И чем же тут гордиться?» — встрял другой колхозник. «Как это чем?! — вскричала женщина средних лет с ребенком. — Наши мужчины испугались, так мы решили сами что-нибудь сделать».
С баб революция началась, бабами она должна и кончиться.
Бабьи бунты — особая форма крестьянских восстаний, самый известный симптом мартовской лихорадки и наиболее яркий пример форм и особенностей крестьянского сопротивления периода коллективизации. Термин «бабьи бунты» можно дословно перевести как «бунты женщин», однако этот перевод не отдает должное его особым историческим и культурным корням. «Баба» обозначает женщину, живущую в деревне согласно принятым в ней обычаям. «Баба» часто считается неграмотной, некультурной, суеверной, охочей до слухов, готовой по любому поводу удариться в истерику. Здесь налицо некоторые элементы стереотипности. Прилагательное «бабьи» придает особый оттенок и усиливает следующее за ним существительное. Бунт — спонтанный, неконтролируемый и неудержимый взрыв крестьянского протеста против властей. Это восстание, у которого нет видимой цели, непредсказуемое и всегда опасное. Таким образом, бабий бунт — восстание женщин, характеризующееся истерией, непредсказуемым поведением, разгулом злобы и насилия.
Именно в таком значении и с таким оттенком использовали этот термин партийные руководители, местные работники и другие наблюдатели. Бабьи бунты практически никогда не воспринимались как несущие политическую или идеологическую окраску. Напротив, они были самым скверным воплощением «мартовской лихорадки». Причины таких восстаний в основном связывали с пагубным влиянием мужчин-агитаторов, кулаков и подкулачников, которые, по всей видимости, использовали склонность «бабы» к безрассудной истерии в своих контрреволюционных целях, или же с ошибками коммунистов, которых охватило «головокружение от успехов». На бабьи бунты смотрели гораздо снисходительнее, чем на аналогичные протесты мужчин. Даже если дело доходило до уголовно наказуемых преступлений, применялись не столь строгие наказания. Не то чтобы к женскому полу относились лучше, просто его представительницы были, по мнению властей, самыми темными из вообще темных народных масс. Поэтому, как непослушное дитя или бодливая коза, «баба» не несла прямой ответственности за свои действия, даже в тех случаях, когда подвергалась выговору или наказанию.
Партийные работники воспринимали крестьянские действия, в основном исходя из своих представлений, в данном случае крайне идеологизированных и политизированных, о крестьянских нравах и обычаях. Однако, как показал Дэниэл Филд, сложившийся у государственных лиц образ крестьян последние зачастую использовали в собственных целях. В своем исследовании крестьянских волнений Филд предполагает, что крестьяне манипулировали своей репутацией, дабы защититься от наказаний и оправдать стычки с представителями властей, которые, по словам крестьян, нарушали волю царя{855}. Подобная уловка, позволявшая замаскировать акты протеста против властей, была привычной тактикой крестьянства во время антиправительственных восстаний{856}. Крестьянки же располагали дополнительным преимуществом при столкновениях с советской властью. Они не только могли играть на существовавшем в глазах властей образе крестьянства как темной массы, идеологического друга или врага, но и апеллировать к образу «буйной женщины», как его называет Натали Земон Дэвис в своем исследовании, посвященном ранним этапам истории Франции Нового времени. По ее словам, это «образ, который мог использоваться… чтобы оправдать восстания и политическое неповиновение как женщин, так и мужчин в обществе, где у низших классов было мало возможностей официально выразить протест… она [буйная женщина] не отвечала за свои поступки, находясь во власти эмоций»{857}. Если «баба» действительно походила на «буйных женщин» других времен и культур, то вполне возможно, что бабьи бунты искажали официальную картину протеста крестьянских женщин и не были такими хаотичными, как казалось сторонним наблюдателям. В той же мере, в какой причины массовых выступлений коренились в «классовой» природе крестьянского недовольства, их основная форма — бабий бунт, как и его особенности, являлись порождением крестьянской культуры сопротивления.
«Маленькое недоразумение»
В 1933 г., когда Сталин заявил, что в каждом крестьянском хозяйстве должна быть корова (отчасти — чтобы задобрить колхозниц, отчасти — чтобы замаскировать голод), он признал наличие оппозиции коллективизации среди крестьянских женщин, отметив: «Конечно, у Советской власти было в недавнем прошлом маленькое недоразумение с колхозницами. Дело шло о корове»{858}. Подобные «дела о корове» в огромных количествах возникали по всей стране в конце 1920-х и начале 1930-х гг., выходя далеко за рамки «маленького недоразумения».