Крик души

Владимирова Екатерина Владимировна

— Сможешь?

— Смогу! — гордо вскинув подбородок, заявила девушка. — Хочешь проверить?

Ему отчаянно хотелось сказать «да», согласиться с ней, но он знал, чувствовал, что она исполнит свою угрозу, свое обещание. А к этому он готов вовсе не был.

— Через два года, — жестко выдавил он, нависая над ней, — когда тебе исполнится восемнадцать, можешь делать все, что угодно. А пока… тебе ничего иного не остается, как слушать то, что говорю тебе я.

— Как четыре года назад? — ядовито осведомилась Даша. — Когда мы обманывали социальные службы?

Антон смутился, чувствуя, как стремительно позиции их поменялись, и

уже он стал защищаться.

— Это не был обман!..

— Был. Уже тогда — это был обман, — возразила девушка. — Неужели ты так ничего и не понял, Вересов?

— О чем ты? — сощурился он, подходя к ней, но она отскочила от него.

— Тебе нужно было поинтересоваться об этом раньше, — отрезала она, — когда я еще готова была отвечать на твои вопросы. А сейчас, уволь, не собираюсь этого делать.

— Что произошло? — спросил он сдержанно. — Что, черт возьми произошло за эти годы?!

Даша уставилась на него.

— Произошел ты.

— Объяснять ты мне, конечно, ничего не будешь?

Даша криво усмехнулась.

— Какой догадливый, — и, очевидно, считая, что сказала достаточно, направилась к лестнице. — До завтра.

А он, глядя ей вслед, остался стоять с острым ощущением в груди, что вновь потерпел поражение.

Она была права. Во всем права. Он так ничего и не понял.

И, разрази его гром, если он не допытается до истины!

Глава 26

Гораздо проще решать проблемы, к которым можно хоть с какой-то стороны подойти и найти выход из сложившейся ситуации. Но как решить проблему, которая не желает быть решенной? Что сказать и как? Не покажется ли он навязчивым и не останется ли осмеянным? Как подступиться, выпытать правду не в ущерб одной из сторон и настоять на своем, не надавливая и не требуя, но спрашивая? А как быть, если путей решения вообще нет? Что делать, если проблема не желает быть решенной, будто сбрасывая на него одного весь груз забот и багаж давних обид и разочарований, как непосильную ношу?

Как быть, если у проблемыесть характер!?

Нечто подобное испытывал Антон в отношении к себе Дарьи. Нет, она не была проблемой, по крайней мере, в полном смысле этого слова, который в него вкладывал именно он. Девушка не досаждала ему, не шаталась под ногами, действуя на нервы, без видимых причин не грубила, предпочитая вообще с ним не общаться, а, когда общалась, ограничивалась пустыми, отточенными фразами, бьющими не в бровь, а в глаз. Она не возвращалась домой очень поздно, хотя могла бы, вынуждая его нервничать, не скандалила и не нарывалась на неприятности, не злословила, даже не приглашала в дом гостей, — ту же лучшую подругу, о которой он так много слышал еще от отца. Антон не настаивал, в общем-то, ведь именно он решил, чтобы Даша жила с ним в его квартире, а она, похоже, жаждала доказать ему после памятного разговора в вечер, когда он не сдержался, вновь накричав на нее, что будет самостоятельной. И доказывала. Целенаправленно и систематично, дерзко и сдержанно указывая на то, что останется стоять с высоко поднятой головой.

Она была хладнокровной, стараясь не замечать его, просто закрывая глаза на то, где он находится, когда вернулся домой с работы и с кем, не хочет ли с ней поговорить. А он хотел. Отчаянно желал поговорить с ней, побеседовать, расспросить ее о прошлом. О том прошлом, в которое окунул ее именно он

четыре года назад. Но она не шла на контакт. Вообще. Желая поговорить с ней, он натыкался на резкий и категоричный отказ. Нет, она не желает с ним разговаривать. Нет, она не будет, как четыре года назад, делать вид, что ей хорошо с ним живется. И нет, она и не заикнется о том, что было, потому что, то, что было, уже прошло, и поздно теперь что-либо менять.

Антон бесился, выходил из себя, раздраженно хлопал дверью своей комнаты или кабинета, натыкаясь на равнодушную стену отчуждения, которой себя окутала с ног до головы его воспитанница. Успокаивался он позже, уже после того, как, проходя в свою комнату, видел горящий в ее спальне ночник, свет которого просачивался из-под двери тонкой полоской. Останавливаясь, с минуту смотрел на закрытую дверь, будто ожидая, что та вот-вот распахнется, топтался на месте, гадая, стоит ли предпринимать еще одну попытку и поговорить с девушкой, но, глядя на часы, понимал: не время, уже поздно. И, раздосадованный, шел спать. Конечно, засыпал не сразу, вертясь с боку на бок, глядя в потолок и на стены и злясь на бессонницу.

То, что происходило четыре года с Дашей, пока он учился в Лондоне, вдруг стало отчаянно волновать его. Раньше он не задумывался об этом, потому что был уверен: всё в порядке. Он следил за ее жизнью, пусть и через Маргариту Львовну, высылал деньги, чтобы девочка ни в чем не нуждалась, даже пару раз, ведомый немыслимым добродушием, отослал ей подарок ко дню рождения, но, не получив (всё от той же Маргариты Львовны) благодарности, высказанной Дашей, перестал стараться что-либо изменить.

Так в чем же сейчас обвиняет его Даша? В том, что он о ней не заботился? Да, лично не заботился. Но он и не смог бы. Ему нужно было обучаться, окончить институт, жить своей жизнью, в конце концов. Но он нашел, как ему казалось, приличную женщину для того, чтобы та заботилась о девчонке вместо него!

Вины его в том, что он не навещал ее, не интересовался ею, не заботился и пытался избавиться, нет.

Обвинения беспочвенны и безосновательны.

Он делал всё, что мог. Большего от него требовать на тот момент было нельзя.

Ему казалось, что он нашел верный выход из ситуации. Даша не жаловала его, он не любил Дашу, но по воле отца стал ее опекуном. И он исполнял свой долг. Так, как мог, исполнял. И да, ему казалось, что проблем нет, что Маргарита исполняет всё в точности с его предписаниями, ведь за это получала немалые деньги! У девчонки есть крыша над головой, здоровое питание, дорогая обувь и одежда, даже карманные деньги, которые та могла использовать по своему назначению. Он был искренне уверен, что так и есть.

Что ж, похоже, он видел лишь то, что хотел видеть. И знал лишь то, что хотел знать.

Он вспоминал тот день на кладбище, когда удивился ее старенькой одежде, и черной курточке, и рваным сапожкам, и подшитым колготкам. Поношенная, старая, явно, вышедшая из моды, одежда. И ненависть, смешанная с равнодушием, в голосе, когда Даша упоминала свою воспитательницу. И боль, обида, злость.

Даша не раз и не два уверяла, что ей всё равно, что было, но он видел правду. Он читал по лицу то, что девушка хотела скрыть. В горящих глазах, в складочках на лбу и в уголках губ, во вздернутом подбородке и даже в том, как она тонкими пальцами убирала челку с глаз.