Крик души
Шрифт:
Я скучал. Я отчаянно скучал по нему! Те редкие встречи, которыми мы довольствовались в течение этих лет, не приносили успокоения, да и не могли его принести. Москва и Лондон, как два разных мира, разделяющие нас друг от друга. И зияющая пустота, что возникла между нами в дни душного лета, разверзалась все больше с каждым месяцем.
Я боялся спрашивать, винил ли он меня в том, что произошло. Потому что знал, что он не скажет «да». Но он подумает. И от этого было еще больнее. Мне. Ему. Нам обоим. Разрываясь между двумя городами и странами, мы отдалялись друг от друга и, хотя не желали
И никогда не называли причиной всех бед Дашу. Никогда. Об этом ни разу не упомянул и Антон, но я видел досадное пренебрежение в нем по отношению к девочке. В его словах, в его действиях и жестах, в его поведении. Ничего не изменилось. Она по-прежнему оставалась для него обузой.
Смирился ли он с ее присутствием в нашем доме? Возможно. Но он реагировал иначе. По-другому. Он относился ко всему спокойнее, чем раньше. Не кричал, не возражал, не возмущался, срывая на ней свою ярость. Он был молчалив, холоден, почти равнодушен, в его словах была жесткость, чрезмерная сухость и едва скрываемый цинизм. Он старался с ней не общаться вообще, но если и общался, то не выдавал и намека на ненависть. Неприязнь, презрение, высокомерность. Он смотрел на нее свысока.
Боже, за эти три года мой сын повзрослел! Превратился в мужчину в свои неполные двадцать два!
Он на все смотрел иначе. По-другому. Больше скептицизма, педантичности, жесткости, стойкости и внутреннего стержня. Острее стали взгляды, уничижительнее слова, более отточенными движения.
От мальчика не осталось и следа. Его место занял самостоятельный, решительный, волевой мужчина. В свои двадцать два наметивший цели и стремящийся их достичь.
Было нечто иное во всем, что он делал. Более отторгающее, более чужое, более… взрослое.
Повзрослел. Мой сын вырос и сформировал свои взгляды на мир. И былого времени уже не вернуть. Не будет уже того мальчика, который покидал меня в августе девяносто девятого.
Ушел. Растворился. Погиб.
А я, глядя на Дашу, всегда вспоминал его. Таким, каким он уезжал в Лондон. Когда в нем еще чувствовалась та детская непосредственность, вера в торжество добра, легкая наивность и чарующая безрассудность. Когда он мог сорваться и накричать, вспылить и умчаться в ночь, а потом, прийти под утро и покаяться в содеянном.
Такого больше не было. Ушло, забылось, растворилось в сутолоке лет.
Остался тот Антон, который слепил себя сам. И Даша, которая тоже сделала себя сама.
И вот они останутся вдвоем. Лицом к лицу, обнаженные перед общей бедой и трагедией.
Раньше единственное, что связывало их, заключалось во мне. Я был той связующей нитью, что раз за разом сводила их вместе. А теперь? Что свяжет и скрепит их сейчас?! После того, как меня не станет!?
Одному Богу известно!..
Глава 11
Москва, в преддверии Нового года
Это
В Калининграде зимы были не такими. Она не смогла бы объяснить, почему. Вроде, тот же снег, те же сугробы, тот же морозный воздух, который можно было глотать медленными вдохами, и прятать руки в варежки, скрываясь от леденящего холода. Но чего-то не было в калининградской зиме, что было в этой.
В Москве зима была иной. Даше нравился этот большой город, покрытый белесыми шапками снега и закутанный в одеяло последних дней декабря. Нравились деревья, застывшие под окном с серебристым жемчугом инея на ветвях, склоненные под тяжестью к земле. Нравилось небо, не такое голубое, как в Калининграде, с примесью серости и сухости, немного блеклое, но отчего-то притягивающее, манящее.
Она иногда забиралась на подоконник, вставая на него с ногами, и смотрела на резные узоры на стекле, пробегая по ним пальчиками, словно желая их потрогать. Долго могла сидеть в комнате, выключив свет, и просто смотреть на улицу с улыбкой на лице. На летящие в воздухе хлопья пушистого снега, проезжающие мимо машины, на гуляющих людей, на детей, играющих в снежки.
Легкая грусть и угнетающая тоска по тому, чего у нее никогда не было, накатывала на нее, вынуждая отворачиваться от картины, которая приносила радость, с грустью осознавая то, что ее тяготило.
У нее не было друзей во дворе. Никто не играл с ней, не звал гулять или играть в снежки. О ней никто даже не вспомнил. Поговорили, порассуждали, посплетничали на лавочках о том, какой хороший человек профессор Вересов, что взял девочку на воспитание, и замолчали. Смотрели на нее с интересом и любопытством, словно выискивая в ней что-то, пробегали быстрым оценивающим взглядом по ее платьям, по аккуратно заплетенным Тамарой Ивановной косичкам, по бледному личику с выразительными глазками, а потом отворачивались, словно ее не знали. Как-то грустно и обидно, но вполне логично.
Она была никем.
В школе отношения с одноклассниками тоже не наладились. С ней старались не общаться. И не потому, что отвергали возможность дружбы с девочкой, которая появилась неизвестно откуда, ее одноклассники о ней ничего и не знали, кроме того, что она находится на воспитании у Олега Вересова. И тот факт, что она оказалась старше них на целый год, сначала мгновенно привлек внимание к ее персоне всех мальчишек и девчонок в классе. Но Даша была с ними настолько сдержанной, сухой, молчаливой, что казалась высокомерной и неприветливой. И от нее стали отходить, не заговаривали, а потом и вовсе стали избегать. Они не стеснялись обращаться к ней, но, интуитивно чувствуя ее необщительность и замкнутость, старались лишний раз с ней не общаться и обходили девочку стороной.
Не то, чтобы Дашу это беспокоило, но было неприятно и как-то… грустно, тоскливо.
Сначала она сидела на последней парте, ко всем присматриваясь, привыкая к новой обстановке, а потом ее посадили за первую, вместе с мальчиком, которого звали Ромой Кононовым. Он был ее ровесником, но учился во втором классе потому, что в год, когда ему нужно было идти в первый класс, он сильно заболел и долгое время пролежал в больнице. Рома упирался, пытался даже протестовать против того, чтобы Даша сидела с ним, между собой высказывая свои возражения друзьям, а не учительнице, но и это оказалось неприятным. Потом, осознав, что изменить ничего не сможет, он немного сник, а затем и вовсе смирился.