Крик с Арарата. Армин Вегнер и Геноцид армян

Гуайта Джованни

Дорогая моя Дистель и вы все, дорогие мои цветы дома Роз! Я будто и сейчас вижу, как Вы, в белом монашеском облачении, проходите по залам, как по великолепному саду. Но розы, цветущие под Вашими руками, — это кровоточащие раны. Какое печальное письмо получил я от Дистель, обычно пребывающей в хорошем настроении, вечно взъерошенной ветром и такой некрасивой! Мне вручили это письмо в поезде в Бофанти, и мне вспомнились ваши лица, немного сконфуженные, когда вы провожали меня на вокзал.

Сегодня мы проехали Аман, два дня назад — гору Тавр.

Ее каменная глыба, поросшая редким хвойным лесом, возвышалась над землей и напоминала нищего, чья кожа обожжена солнцем там, где ее не прикрывает слишком короткая одежда. В грузовике, в

котором трясло, как в штормовую погоду на море, мы, покрытые потом, смешанным с дорожной пылью, съехали вниз к призрачной равнине Киликии. Светила почти полная луна. Кто-то заметил дым, поднимающийся от ночных палаток, одиноко стоящих в отдалении на равнине, вдоль светлой полосы, где поблескивали во мраке языки пламени от горящих кустов хлопка. [...] Я никогда так ясно не ощущал себя живым, как в эти дни, несмотря на зрелище окружающего меня несчастья. Повсюду по краям дорог стоят армянские беженцы, голодные и страдающие: живая изгородь, которая плачет, просит и кричит, протягивая в мольбе тысячу рук; мы же проходим мимо с сердцами, исполненными стыда и боли.

Я пишу эти строки, вернувшись после осмотра лагеря беженцев. Везде голод, смерть, болезнь и отчаяние. Стоит запах нечистот и гниения. Из палатки слышны стоны умирающей женщины. Одна несчастная мать разглядела на моем мундире темно-фиолетовую эмблему медицинского подразделения и подошла ко мне с поднятыми руками.

Приняв меня за врача, она из последних сил ухватилась за меня, а у меня нет ни лекарств, ни бинтов, и мне запрещено помогать ей.

Но все это — ничто в сравнении с чудовищным зрелищем множества сирот: их толпа растет день ото дня. На краю лагеря для них вырыли в ряд ямы, покрытые старым тряпьем. Они сидели в этих ямах, голова к голове, мальчики и девочки разных возрастов, брошенные и доведенные до животного состояния, оголодавшие, не имеющие никакой еды, даже хлеба, лишенные всякой человеческой помощи, прижавшиеся друг к другу и дрожащие от ночного холода. Они держали в окоченевших руках куски едва тлеющего дерева, безуспешно пытаясь согреться. Некоторые из них непрерывно плакали.

Их нестриженые пожелтевшие волосы свисали на лоб, лица были липкими от грязи и слез. Эти детские глаза казались непроницаемыми, они ввалились от горя. Дети молча смотрели прямо перед собой, но на их лицах как будто запечатлелся самый горький упрек миру. В самом деле, судьба как будто поместила на подходах к этой пустыне все ужасы земли, чтобы еще раз показать нам, что нас ожидает. Мне стало так жутко, что я убежал из лагеря с бешено колотящимся сердцем, и, хотя шел по ровной земле, голова у меня кружилась, как будто сама земля должна была вот-вот разверзнуться со всех сторон, образовав пропасть.

Все горные долины, берега всех рек усеяны лагерями отчаяния. Поток отверженных, сотен тысяч беженцев, тянется вдоль перевалов Тавра и Амана. Он замедляет свое течение у подножия гор, разбиваясь на тонкие струйки, и скользит невидимыми колоннами вниз, к равнине, чтобы затем рассеяться и исчезнуть в пустыне. Куда они идут? Куда? У этой дороги нет возврата. Я смотрю им вслед, вижу путь, который мне самому предстоит пройти, и думаю с невероятным и удивительным для меня ожесточением в сердце: «Они исполняют свое предназначение, а ты исполняй свое!»

И вот, я сижу в деревянном бараке. Снаружи дети с неопрятно отросшими волосами накидываются, как голодные звереныши, на выброшенные нами апельсинные корки. Я провожу долгие вечерние часы на маленьких станциях без света или в поездах. И веду со своими попутчиками вполне спокойные разговоры о смерти. С нами несколько стариков-крестьян с юго-запада, посланник из Персии и офицер из чилийского военного штаба.

Есть также люди, которые провели полжизни в колониях или в Китае, немецкие торговцы из Бассоры и Тегерана. Известие о том, что шамасы перекрыли путь вдоль Евфрата, приводит их в наилучшее расположение духа. Они рассказывают тем, кто впервые приехал в эту страну, о пережитых ими самими многочисленных опасностях. У них в запасе роскошное меню из самых интересных видов смерти: бедуины могут привязать тебя к коню и волочить по степи; или ты по простоте душевной пойдешь к парикмахеру и подхватишь заразную болезнь;

можешь съесть великолепную гроздь винограда и умереть от холеры; в щели палатки вползут сороконожки и скорпионы. Еще — гноящиеся опухоли могут уничтожить твое лицо, изуродовать тебе нос, лоб и рот. Курды выпустят тебе кишки, а персы отрежут уши. Обнаженный и смертельно раненный, ты побежишь к Багдаду, иначе твой труп будет валяться на дороге и станет добычей шакалов. Все это говорится со смехом, как будто смерть — самая занимательная тема для беседы. Ты тоже смеешься, потом идешь спать, решив быть осторожным, не пить сырой воды, чтобы тут же обнаружить, что твоя миска вымыта в зловонном пруду, запачканном испражнениями беженцев (...).

8 часов утра,

за три часа до отправления [104]

Карлу Хауптманну

Багдад, 25 января 1916 г.

По эту сторону Тигра

(...) Не следует думать, что в этой пустынной, изголодавшейся стране нет благородных и вдохновенных сердец! Однажды вечером в Алеппо, в доме немецкого торговца, я познакомился с такой изумительной женщиной, каких не встречал уже несколько лет. Она гостеприимна, любезна, соблазнительна и обладает некой тайной властью на этой земле. Ее знают далеко за пределами города. И ей удается оказывать свое магическое влияние даже на турецкое руководство.

104

Там же, с. 16 и далее.

Она сидела за столом в своей маленькой гостиной, блестя яркими сережками в ушах, и ловила каждое наше слово. Там же были профессор Колдевен, который открыл воскресший Вавилон, и старый фельдмаршал фон дер Гольц. И кто бы поверил, глядя на всех нас, что снаружи, сразу за воротами города, повсюду лежат трупы армян и что вообще мы находимся в Азии! Маршал фон дер Гольц с трудом поднялся из своего кресла, чтобы пожать мне руку (...) [105] .

Завещание в пустыне

105

Там же, с. 27 и далее.

Гюго Маркусу

Багдад, 1 февраля 1916 г.

По другую сторону [Тигра]

Почему бы нам не отдавать всегда самое лучшее, чтобы утешить и отблагодарить тех, кто заслуживает нашей любви? Если случится так, что я буду уже не в состоянии это делать, прошу Вас, делайте это вместо меня! Это письмо — духовное завещание. Сколь бы это ни казалось невероятным, теперь, когда я во второй раз выздоравливаю от смертельной болезни, когда пережил угрозу унизительного тюремного заключения и множество немыслимых событий, когда вокруг всякий день таятся невидимые опасности, а воздух наполнен лазаретной отравой, когда пустыня источает на многие мили гнилостный дух падали и человеческих трупов, которые лежат даже у самых ворот города... Что же, теперь и я вынужден поверить в то, что из тысячи надежд судьба осуществляет лишь одну.

Я всегда воспринимал смерть творческой личности как преступление против зарождающейся жизни. Каждый раз во время этой войны, получая известие такого рода, я испытываю чувство смятения, какое охватывает нас, когда мы слышим об убийстве беременной женщины. В период моего выздоровления мне рассказали о том, какой я подвергался опасности, и я подумал: возможно ли, чтобы такая кипучая, живая энергия оказалась всего лишь смертным шелестом? Я никогда не ощущал себя столь далеким от смерти. И даже в те недели, когда я был в пустыне в лагерях армянских беженцев и видел, как они хоронят своих мертвецов, у меня было такое чувство, будто я послан сюда из другого мира, чтобы, вернувшись из этого ада, принести весть о вечной любви (...) [106]

106

Там же, с. 48.