Крики в ночи
Шрифт:
— Заткнитесь. Где обувь?
— Какая обувь?
— Черт бы вас побрал, — взорвался я, — обувь моих детей!
Ее лицо было самым глупым лицом на свете, когда она ответила:
— Здесь нет никаких детей.
В полном отчаянии я стал исследовать комнату, выглядывая из окон, залезая в углы, осматривая единственное деревянное кресло, единственный комод, незажженный камин. Я постучал по трубам, и они гулко отозвались.
— Никаких детей? За последние три недели?
Она покачала головой:
— С тех пор как здесь живет мадам Сульт, детей здесь не было.
— Сколько здесь прислуги? — поинтересовалась Эмма.
— За мадам Сульт присматриваем только я и мой муж, да еще Лизетт из деревни, она прибирает здесь.
— На
Я видел неприязнь на ее лице и хотел закричать во весь голос, что здесь что-то неладно. Наверняка. Точно.
— Да, мадам.
Она сплела руки, будто приготовилась сделать реверанс.
— И больше никого? Тогда зачем нужна охрана? — спросил я через Эмму.
— Она платит им. Хочет быть одна.
Эмма смотрела на голову на подушке, ей явно было не по себе. Она жалела старую женщину.
— Господи, помоги, — прошептала она.
Сиделка начала суетиться:
— Пожалуйста, вам нужно уходить.
— Только после того, как я обыщу этот дом сверху донизу, — настаивал Ле Брев.
Она развела безнадежно руками:
— Мадам никогда не позволит…
— У мадам нет выбора, — перебил ее Ле Брев. — Так, начинаем.
Начали мы с первого этажа. Это был большой дом, с четырьмя комнатами по каждую сторону от холла, явно нежилыми, обставленными старой мебелью. Кругом лежал слой пыли, кресла и стулья, обшитые выцветшим ситцем, хранились для радушной встречи гостей, которые здесь не появлялись никогда, но если бы они пришли, остались бы наедине с полными собраниями сочинений Золя, Бальзака и Мопассана или с часами из позолоченной бронзы на мраморных столиках. В комнатах царила атмосфера запустения, на стенах косо висели картины: пейзажи далеких гор, какие-то хижины в неизвестной местности. Что в целом поразило меня во всем доме — это то, как все разом пришло в упадок. Старая мебель некогда стоила больших денег: красное дерево столов, резная отделка шкафов, позолота рам грязных зеркал и потускневших часов, выцветшие ковры. Мы исследовали комнату за комнатой, люди Ле Брева простукивали стены, открывали все шкафы и коробки. Отовсюду на нас смотрела ушедшая жизнь, будто жизнь самой мадам Сульт остановилась двадцать или тридцать лет назад так же, как и часы в доме. Мы не наткнулись ни на одну современную вещь, ни на одно из произведений искусства, которое можно назвать современным; все комнаты походили на музейные, на усыпальницу прошлой жизни, и это прошлое было старым уже тогда, когда мадам Сульт была еще молодой матерью. Никаких личных принадлежностей: мы напрасно пытались найти какие-нибудь семейные альбомы, фотографии детей, игрушки или сувениры из молодой и более счастливой поры. Но ничего этого не нашли: только враждебный дом, неприязненно относившийся к непрошеным гостям, да еще пыль везде, как будто душа дома отлетела, оставив только кости прошлого. И в этом большом ветхом лабиринте жили всего трое людей: прислуга — чета по фамилии Шалендар — и сама мадам Сульт.
Передние комнаты никакого интереса не представляли: полутемная мрачная библиотека, две гостиные, одна из которых, судя по всему, использовалась как столовая. С другой стороны комнаты выходили в задний двор и были почти пустыми: наполовину обставленная комната, которая когда-то могла использоваться как детская, гостиная, комната для игр, комната для шитья со швейной машинкой, ванная, бильярдная, зимний сад. Бильярдный стол покрыт грубым серым сукном, на котором остались следы от многочисленных кофейных чашек, кий сломан. Но везде жалюзи работали и голые лампочки зажигались.
Эмму передернуло:
— Ужасное место, какой-то склеп.
Но Ле Брев сновал повсюду с видом человека, который знает, что делает, отдавая короткие приказы своей маленькой армии в зеленой форме, и полицейские лезли во все уголки, рылись в старой одежде и вытряхивали содержимое ящиков.
— Не забывайте, что мы ищем доказательства того, что дети побывали
— Может, книги или игрушки. Маленькая плюшевая собачка, — добавил я.
Они продолжали поиски. Мы прочесали восемь комнат наверху. Ванная не работала, а пять спален пустовали. В остальных стояли незастеленные старомодные железные кровати с пружинными матрасами и умывальники с кувшинами. И опять, казалось, ничего здесь не изменилось со времен юности мадам. Наверное, все это осталось еще от поколения молодости родителей Марселя Сульта, где-то на стыке веков. Это чувство потерянного времени довлело над всем, как будто владельцы дома сдались, бросили все и ушли отсюда очень-очень давно.
В двух спальнях стояли шкафы, доверху набитые туалетами мадам Сульт: лисьими мехами и шляпами, шелковыми платьями для коктейлей и когда-то яркими халатами, и все они, как я понял, еще довоенных времен. Это был своеобразный музей воспоминаний, которые никто не тревожил годами, за исключением моли. От пыли мы расчихались и с облегчением решили вернуться на первый этаж, в то крыло, где все еще спала старая женщина. Мы прошли мимо ее комнаты и стали исследовать остальные, одну за одной. В самом конце коридора находилась кухня с высоким потолком, где я впервые почувствовал атмосферу упадка, ее наконец-то вымыли, и сейчас в ней стояли несколько кастрюль и сковородок, которыми недавно пользовались: пустая кастрюля с длинной ручкой для молока, кастрюля на плите с почти остывшим супом, грязные тарелки в мойке.
Эмма взяла грязную тарелку. На ее краях были остатки пищи, которые пахли мясом.
— Это что?
Женщина из деревни неохотно подошла к ней.
— Еда мадам.
— А это? — Элегантный пальчик Эммы указал на пищу на ободке тарелки. — Это похоже на детское пюре.
— Она ест, как ребенок. У мадам нет зубов. Мы готовим ей детскую пищу. Из мяса и картошки, и она ее немного сосет.
Остальные комнаты по обеим сторонам коридора выглядели так же убого. Некоторые были совершенно пусты, в остальных свален всякий хлам, чемоданы и ящики из прошлого — настоящая лавка старьевщика, и все это барахло полиция вытаскивала и разбрасывала по полу, в то время как мадам Шалендар пыталась слабо протестовать. И опять перед нами возникала история: сундучки для чая и различные коробочки, упакованные и завернутые в газеты, датированные 1945 годом.
— Почему она живет здесь? — спросил я.
— Мадам скрывается от людей.
— А что она делала до того, как заболела? — вступила в разговор Эмма.
— Она всегда была больной.
— Но не так же, как сейчас. Не всегда же в постели?
— Мадам давно ничего не делает. Она скорбит.
Комнаты Шалендаров находились на другой стороне: небольшая квартирка, в которой, по крайней мере, были какие-то признаки жизни: газеты и телевизор, дешевая, но современная мебель.
— Где ваш муж? — с вызовом произнес Ле Брев.
— Он поехал в деревню. Скоро вернется.
Когда он появился, люди Ле Брева взяли его под руки и привели в дом, как заключенного. Я сразу понял, что это не тот человек, что был в желтой маске. Он просто не мог быть им — невысокого роста крестьянин с простодушным лицом, в очках, с оттопыренными ушами, седыми волосами, лет за шестьдесят, весь какой-то поникший, как будто не в своем уме, и говорил он медленно и нерешительно.
Ле Брев накинулся на него:
— Не пытайтесь мне лгать. Кого вы приводили сюда?
Шалендар моргнул:
— Здесь никого не было.
— Не лгите мне! У нас есть доказательства.
Ле Брев гордо вышагивал по комнате, как петух. Шалендар тупо уставился на него:
— Не понимаю, месье.
— Не понимаешь, ты, идиот? Я посажу тебя под замок, пока не скажешь нам правды, — кричал Ле Брев. — Не играй со мной. Обувь детей. Две пары детской обуви. Мы знаем, что их видели здесь.
Выражение его круглого лица не изменилось:
— Не понимаю. Ваши полицейские стоят у ворот. Никто не приходил сюда.