Крио
Шрифт:
Осоловелые существа, слившись с цветом пыли, подавали такие скудные признаки жизни, что можно было принять их за призраков. Они дремали в укрытии – то ли ожидая архангеловой трубы, то ли собираясь с силами, чтобы исчезнуть за плотной завесой дыма и тумана, раствориться во мгле Мазурских озер и болот.
Блиндаж был вырыт на скате лесистого холма. У подножья его дугой загибалась дорога, по ней двигались колонны пленных, конвоируемых в тыл. А на той стороне озера в травяном болоте виднелась изломанная линия окопов, где сидели немцы.
– А ну подъем! – сипло скомандовал Семечкин, простуженный,
Макара не надо было упрашивать, краткий сон подкрепил его силы.
– За царя-батюшку – за блинами к матушке! – закричал Стожаров и побежал.
– Смотрите на этого неуставного, за ним – вперед! – приказал солдатам Семечкин.
Вода еще вскипала в озерах, снаряды били по переправам и холмам. Но бой уже кончался. Сухопарую фигуру Макара заметили немцы на том берегу и стали прицельно палить. Пули свистали близко, Макар завихлял, как заяц-русак, прыгнул за пень, но все-таки пуля его догнала и больно ударила в голень. Под грохот перестрелки Макар сполз в овраг, там Тимофей Скворцов порвал свою рубаху, перевязал друга и отволок на шинели в лесок.
Потом рота тихо прошла мимо озер, вытаскивая из окружения на самодельных носилках раненого олимпийца. Макар подбадривал своих спасителей, в минуты просветления пел им частушки.
Пройдя через лес, примыкавший к железной дороге, Семечкин и его солдаты добрались до городка Нилленбурга в десяти километрах от русской границы и в темноте побрели по вязкому болоту, взявшись за руки, чтобы не потеряться.
Когда небо стало светлеть, увидали тени черных лошадей, стоящих в тумане на краю поля. Семечкин велел замереть и вжаться в землю, а сам пополз к костровищу: вокруг огня – будто каменные изваяния – застыли фигуры людей.
Через некоторое время из тумана донесся крик штабс-капитана:
– Эй, все сюда, здесь наши!
И эхо ответило ему: “Наши, наши…”
Это был пограничный казачий патруль.
Штабс-капитан Семечкин выстроил рядком уставших до смерти, ободранных, покалеченных солдат, чтобы поименно сосчитать вызволенных им из окружения, вышел к ним в середину, расшеперил свои усы, раздул зло жабры, открыл рот, но ничего не сказал, только заплакал, махнул рукой, подошел к Макару, склонился над ним, обнял за плечи. И каждого потом обнял, не стыдясь слез.
Тимофей Скворцов не отходил от своего друга Макара, приносил ему каши в котелке, дул на чай, чтобы раненый ненароком не ошпарился. А когда пришла пора отправляться дальше в тыл, погрузил Стожарова на подводу, укрыв рогожей, приговаривая:
– Давай, Макар Макарыч, выздоравливай, нога должна быть исправной, чтобы шагал ты вперед, а я за тобой пойду революцию вершить.
И долго махал рукой, пока неясными не стали его очертания и он растаял вдали, как мираж.
И все же откуда я это выудила, из каких закоулков памяти – что его везут на подводе, с лицом, запрокинутым вверх, через деревни и леса, между озерами, по полям, по дорогам, в кромешную неизвестность. Их трое лежало в телеге, один при смерти, другой ранен в голову, ничего не понимал, что происходит, все вспоминал, как они жили хорошо под Самарой, и Макар.
Сотню тысяч людей гнали в плен конвоиры. Кормить не кормили. Солдаты выкапывали в
Пленные наскоро сооружали себе в чистом поле холодные бараки с земляным полом, промерзавшие насквозь. Рыли окопы, ставили проволочные заграждения, строили железные дороги и мосты, обслуживали немцев на передовой – за полфунта хлеба и мучную болтушку на ужин. А что наш Макар? Лечился в лазарете? И лучшие светила медицины Германии с Австро-Венгрией съезжались на консилиум?
“Голод, холод, все мысли о жратве, не жизнь там, в плену, а сплошное паскудство”, – написано у Макара в тетрадке убористым почерком.
На лагерном жаргоне побег назывался “полетом”, сбежавшие – “летчики”. Ночью подлезть под проволочный забор, не так уж он бдительно и охранялся, нырнуть в спасительную пустоту, а дальше – страдания побеждая подвигами, с кучей невзгод и приключений пробираться через всю страну до линии фронта.
Неведомая местность, незнание языка и лагерные лохмотья обрекали это предприятие на провал. Пока-то справишь амуницию, тебя сто раз арестуют. Беглых ловили полевые жандармы. Так что день-два в свободном полете – и вынужденная посадка. Тем более пуля Стожарову попала в икру, задела кость, далеко не убежишь.
Тогда откуда у нашего Макара медаль за побег из плена? По инициативе Главного управления Генерального штаба приняли закон: “что в видах справедливости представляется необходимым награждать Георгиевской медалью 4– й степени за смелый побег из плена всех нижних чинов, в отношении коих установлено, что они сдались в плен благодаря сложившимся обстоятельствам, а не умышленно”.
Вернее всего, наш старик обладал способностью извлекать живительную сущность из воздуха и пространства, достаточную для того, чтобы какое-то время поддерживать в теле жизнь.
Так и слышу:
– Ну что? Убег? Германца вокруг пальца обвел? Как тебя, каторжника, сукиного сына, да еще раненого, на границе не сцапали?
– А я ползком, ползком – брюхо до самой требухи протер…
Не зря Макар любил повторять: “Куда конь с копытом, туда и рак с клешней!” Что органично вписывается в излучины стожаровской одиссеи.
Увы, на сей счет никаких конкретных сведений, кроме заметки на полях об игре в крокет перед бараком и уксусном вине в немецком плену, а также обобщающего пассажа о Первой мировой, найденного в записной книжке Стожарова более позднего периода:
“Ты чувствуешь, как тебя засасывает стихия, неподвластная рассудку, не имеющая хотя бы малейшего здравого смысла, как будто всем командует пьяный в стельку забулдыга или злыдень без головы, размахивающий шашкой, хрясь! – и ты на том свете, – вот что такое История”, – заключает Макар.
Не знаю, возможно, нам только кажется, что есть какая-то логика жизни и поступательный ход событий, закономерность и так далее, а все это в конечном счете только чудится происходящим? Возможно, оно просто возникает перед глазами, реальное и нереальное одновременно, а жизнь – плод людского воображения?