Криптограф
Шрифт:
— Что я должна выслушать?
— То, что мы должны вам сказать.
— Мы?
— Профессионалы…
— Конечно. Вообще-то я не уверена…
— Анна, сколько времени вы потратили, размышляя о том, чем на самом деле занимается мистер Лоу? Криптографией?
— Очень много. Это значит — нет, спасибо, если для вас это одно и то же.
— Но это не одно и то же. Можно, прошу вас, можно я объясню?
— Мне кажется, вы в любом случае станете объяснять, — говорит она, и второй криптограф вздыхает, разглядывая ее, пока она не
— Криптография — прекрасная наука.
— Неужели?
— Да. Это наука сокрытия, а укрывательство бывает прекрасно. Криптография может взять алфавит и складывать его внутрь себя, снова и снова, как оригами, пока буквы не станут цифрами, а цифры — двоичным кодом. Она может спрятать чертеж оружия в разговоре о снеге, в пятнах света на поезде, в генетической структуре цветка. Но она может и раскрыть все это. Искусство прятать — это еще искусство раскрывать секреты. Это наука создателей кодов, но это и наша наука. Ответственность тех, кто коды ломает.
Он говорит тихо и быстро, его лицо мрачнеет от подступающего разочарования. Он не смотрит на Анну, словно, думает она, боится, что она его прервет. Будто поднимет глаза — и ее не окажется.
— Иногда эти профессии суть одно и то же. Кодеры и хакеры не всегда враждуют. Волей-неволей мы партнеры в процессе изобретения. И все потому, что единственный способ сделать код сильнее — узнать, в чем его слабость. И покуда код не взломан, нет другого способа узнать наверняка, где его слабое место. Это парадокс: единственный путь действительно проверить код — сломать его. Без нас, хакеров и взломщиков, может вообще не быть никаких кодов. Никто не станет создавать второй код, если не взломан первый. Но история криптографии говорит нам, что какова бы ни была слабость, всегда найдется кто-нибудь, кто ее отыщет. Вне зависимости от мотивации, кто-нибудь непременно попытается. И слабость всегда обнаружится.
Он смотрит на нее, серьезно и терпеливо, с надеждой, умоляюще, во мраке глаза кажутся белыми.
— Вы понимаете, о чем я говорю?
— Да, — говорит она. — Нет. Простите.
— Ничего страшного. Я говорю о первом законе криптографии, — говорит Тунде. — Первое правило: нет кода, который нельзя сломать. Нет такой вещи, как идеальный код…
— Анна? Анна-а-аа!
Детский голос переливается, отражаясь от террас сверху или снизу, трудно сказать в темноте. Тунде приходится умолкнуть. Он резко оглядывается — как нарушитель, успевает подумать Анна, — и она тянется к нему, алкоголь поет в ее крови.
— Постойте. Тунде — я слушаю. Я хочу понять. Объясните еще раз…
— Позвоните мне.
— Нет, подождите, не надо…
— Позвоните мне, — быстро повторяет он, отталкивает ее руку и быстро уходит прочь.
— Тунде!
— Вот вы где.
Она поднимает глаза. Над перилами вверху торчит голова Мюриет, без тела, смотрит вниз.
— Что вы тут делаете?
— Ничего, —
— С кем? — Острое любопытство. И, не успевает Анна ответить: — Как вы тут оказались?
— Не знаю.
Мюриет клацает зубами.
— Погодите. Я сейчас спущусь. — Ее лицо пропадает из виду. — Не двигайтесь!
— Не буду, — говорит она себе самой, поскольку ее больше никто не слышит и стоит неподвижно, алкоголь тупой болью отдается в затылке.
Она закрывает глаза, массирует веки и представляет, как отступает боль. В темноте она думает о холоде, медленно обнимающем стены Эрит-Рич. Скоро сюда опять вернется зима, как в тот раз, когда Анна впервые сюда попала. Гравий ворчит под колесами. Женщина у воды. Смех Натана.
Она так и не привыкла к тому, какой эффект оказывает на людей ее профессия. Ей никогда не было спокойно от беспокойства людей, в отличие от Карла или Дженет, которые наслаждались их ненавистью. Но теперь она тупо гадает, не она ли напугала Натана на пляже, и не было ли ее присутствие большей случайностью, чем ей казалось. Она складывает вместе то, что могло и должно было напугать его в тишине, пока он плыл к людям на берегу. Что-то общее между отцом и сыном. Секрет, состоящий из цифр. Непроизносимое, немыслимое.
Теперь ей кажется, что представить это совсем не трудно. Она спрашивает себя, знала ли с самого начала. Но ведь она медленно думает, Анна, она подходит для своей работы. Не блестящий мыслитель, всего лишь прилежный. Этот ее талант — не пропускать ничего — требует времени.
Ночные разговоры беспорядочно возвращаются к ней. Она щурится, пытаясь отвлечься, но голоса возвышаются в маленькой комнате, отражаются эхом, неразборчивые, невнятные, тянут, изводят ее, повторяют ее имя снова и снова.
— Анна. Анна? Анна…
— Что еще?
Она сама удивлена своей резкостью. Мюриет рядом, серьезная, захвачена врасплох. В руках у девочки разрисованная бамбуковая тарелка, покрытая салфеткой.
— Я принесла вам еду. Они отложили для вас. Они не хотели, но я их заставила. А когда вы ушли, я вас потеряла. Наверное, все еще холодное, — говорит она тихо, удрученно. — Вы можете не есть, если не хотите.
— Нет, — слабо говорит Анна, — я хочу.
— Ну, неважно. Держите. Вы хорошо себя чувствуете?
— Да.
— Хотите посидеть?
— Нет, нет.
— Вы на меня сердитесь?
— Нет. — Она берет тарелку. — Прости, милая. Ты тут ни при чем. Я слишком много выпила. И думала о ком-то другом.
— Неважно, — повторяет Мюриет. И потом любопытство тоненьким лезвием прорезается в ее голосе: — О ком?
— Ни о ком.
— Это не может быть никто, если вы сказали «кто-то».
Как будто это важно, думает она. Как будто важно, что я сказала. Инспектор, которому нечего инспектировать, годится только на то, чтобы слушать. Как ребенок; и слушать, кроме ребенка, некому.