Кристалл памяти (сборник)
Шрифт:
Прохоров поднес стакан ко рту. Вино было густое, ароматное, вкусное… Внутри стал разгораться огонь. Прохоров вышел из купе, оперся о стену вагона — под рукой было мокро и скользко. Он брезгливо отдернул руку и увидел, что пластик, покрывавший стенку, плавится и течет вниз ручейками. Появилась тошнота. Прохоров побрел к туалету. Его шатало, он хватался руками за стены, и те места, которых касались его руки, мгновенно вспыхивали оранжевым пламенем и тут же гасли. Стальной поручень для оконных занавесок налился от его прикосновения вишневым цветом. Захотелось пить. Прохоров вошел в туалет и стал мыть руки. Но вода
Когда он пришел в себя, он сидел на закрытой крышке унитаза, ноги его по колени утопали в снегу. Зеркало покрылось толстым слоем инея. Холода, однако, он не чувствовал. Тошнота прошла. Тело пронизывала свежесть, голова была ясной.
Прохоров решил пройти в соседний, назад по движению, вагон. То, что впереди не было тепловоза, теперь нисколько его не волновало. Уверенным движением открыл он дверь и перешагнул порог.
Перед ним открылось высокое голубое небо, зеленая степная ширь. Ветер носился над высокой травой, пуская по ней могучие волны. Прохоров оглянулся. Ни дверей, ни вагона, ни поезда он не увидел. Все растаяло, исчезло, как будто никогда и не было. Он поискал глазами что-то и увидел: в траве стоял плоский ящик с высокими поручнями. Прохоров встал на него, крепко схватился за поручни, и ящик, плавно взвившись вверх, стремительно, чуть приподняв переднюю часть, понесся к холмам, видневшимся на горизонте. Приземлился ящик возле сумки Прохорова, неизвестно как оказавшейся тут. Ветеринар между тем уже ничему не удивлялся, все для него выглядело само собой разумеющимся.
Место приземления представляло собою небольшую поляну, окаймленную высокими кустами. Из-за кустов доносились странные пыхтящие звуки, точно несколько паровозов разводили пары. Иногда слышались стоны и жалобное повизгивание, переходящее в безысходное порыкивание. Прохоров взял сумку и пошел на звуки. Продравшись сквозь кусты, он вышел на другую поляну: нечто яркое, сверкающее, похожее на громадную елочную игрушку, лежало перед ним. Три головы с типично бульдожьими мордами тянулись в разные стороны. У двух глаза были открыты, третья — явно лежала без чувств с закатанными глазами. Мощными шеями сходились они к одному туловищу, могучая грудь вздымалась в тяжелом дыхании. И шеи и туловища были покрыты мелкой сверкающей чешуей. Над разметанным туловищем существа дрожал и колебался радужный ореол. Прохоров сразу заметил, что туловище безобразно раздуто. В период здоровья должно быть изящное, приспособленное для полета, теперь оно напоминало разъевшуюся росистым клевером корову, что неприятно нарушало пропорции. Существо лежало на боку в неловкой позе. Одна лапа со сверкающими когтями была беспомощно выставлена кверху, другая подмята туловищем.
Неожиданно огромная черная туча стала наплывать на солнце, вокруг потемнело, точно на поляну набросили покрывало. И окраска существа сразу странно и зловеще изменилась: оно стало черным сгустком тьмы, из ноздрей средней головы вырвался яркий язык пламени, а затем — небольшой клуб зеленого дыма…
— Бог ты мой! — вырвалось у Прохорова. — Змей Горыныч…
В это время раздался жалобный стон, и все три головы заметались.
Туча исчезла так же внезапно, как появилась, и снова заиграли краски.
Он стал пальпировать тело, морды, шеи легкими, осторожными движениями, разговаривая с существом так, как обычно разговаривал с больными животными:
— Ну что, дружище, сцепился с кем-то? На дурака какого нарвался? Враз захотел головы свои потерять?.. Ишь, красавец-то какой! Что это живот у тебя раздут так?.. Девицу какую проглотил?..
Вдруг пальцы его ощутили толчки изнутри. Он не поверил и приложил всю ладонь к активному месту… Точно! Изнутри что-то настойчиво, упорно, безостановочно толкалось.
— Мамочки… — вырвалось у Прохорова, и он запнулся.
Нужно было что-то делать, но он растерялся. Тело трехголовой «красавицы» было ровным, гладким, ничто не говорило, что оно приспособлено к продолжению рода. Но новые стоны, судорога, прошедшая по телу существа, показывали, что медлить больше нельзя. Прохоров кинулся к сумке, достал скальпель и собрался уже делать надрез над местом, откуда шли толчки, как остановился, подумал, огляделся вокруг и, наконец, бросился к кустам — нужно было выломать длинную жердь. Таковая быстро нашлась. Прохоров привязал к ней головы, хотел было связать ноги, но вытянуть вторую из-под туловища было невозможно. Он легким движением сделал надрез и обнаружил в чреве матери двух мокрых, розовых, с чуть наметившимися цыплячьими крылышками детенышей. У каждого было всего по одной голове. Он выложил одного на траву, поднял на руки другого, как вдруг подогнутая под существо лапа высвободилась, конвульсивно распрямилась, и острейшие когти рванули Прохорова за правое плечо, за грудь… Резкая боль… Треск рвущихся мускулов… И Прохоров потерял сознание. Последнее, что он увидел: испуганное женское лицо, склонившееся над ним.
Прохоров застонал от боли и проснулся. Над ним стояла проводница и с раздражением говорила, тряся его за правое плечо:
— Да что вы!.. Проснетесь, наконец?.. Уедете дальше, сами ругаться будете.
Увидев, что пассажир открыл глаза, она облегченно вздохнула и повторила, чтобы он скорее собирался и выходил.
Прохоров подхватился с места, нащупал под полкой сумку, вытащил ее, шатаясь побрел к выходу из вагона, машинально миновал перрон, подозвал такси… Он никак не мог выбраться из сна. Все бывшее с ним и привидевшееся связывалось просто классически: конференция, впечатление от доклада кандидата наук, банкет, неуемное желание спать, дети на вокзале, ночные капризы их — и фон: ускользающая из сознания реальность, состояние болезненной взвешенности, ощущение холода (наверное, открывали дверь в коридор, а одеяло сползло…) и впечатление, разыгравшееся воображение… Словом, концы сходились самым научным образом.
Поднимаясь к себе, вытащил из ящика газеты. Дома никого не было. Пустота его обрадовала: хотелось тишины после дороги В кухне прямо из чайничка хлебнул заварки и полез в ванну. Просмотрев газеты, которые сообщали, что все в мире шло своим, привычным порядком, он отложил их и стал намыливать грудь — боль остановила его. Он наклонил голову, глянул на грудь, плечо… Выскочил из ванны, посмотрел на себя в зеркало — через правое плечо и грудь шли три, разбегающихся веером шрама… Прохоров сел на край ванны и задумался.