Кристина
Шрифт:
Прошла неделя. Я побывала в гостях у Каролины в ее несколько претенциозно обставленной квартирке. Когда ее муж бывал дома, она редко приглашала к себе друзей, объясняя это тем, что он нелюдим — он может, не проронив ни слова, весь вечер просидеть в углу, покачивая ногой и разглядывая носок своего ботинка, пока гостям наконец не надоест и они не разбегутся по домам.
— Когда мы вдвоем, нам бывает совсем неплохо. Правда, все довольно однообразно, — торопливо объясняла она, словно боялась, что я ее пожалею. — Но мне не хочется быть все время только с ним. Что поделаешь, я люблю общество, а он не переносит его.
Неудачный
Мне захотелось посвятить ей одно из своих стихотворений и в нем воспеть ее такой, какой, должно быть, видели ее мужчины. Свои первые любовные стихи я неизменно посвящала женщинам от имени влюбленных мужчин, за исключением лишь моей последней байронической поэмы. Теперь я много писала и много читала. Освобождение от Нэда, убеждала я себя, положительно скажется на моем культурном и творческом росте. Однако меня несколько смущала известная искусственность моего творческого подъема и то, что результаты его оставляли желать лучшего. И все же я не чувствовала себя несчастной. Оцепенение после удара еще не совсем прошло.
— Если ты в данную минуту занята только своими стихами, будь добра, отвлекись и помоги мне накрыть на стол. — Эмили считала, что если я сочиняю стихи или читаю книги, то это именно те занятия, которые следует как можно чаще прерывать.
С деланным недовольством и явным внутренним облегчением я отложила в сторону свою новую поэму — хорошо, когда тебя отрывают от дела, которое явно не спорится.
— Достань, пожалуйста, другую скатерть, ту, что вышила твоя мать. Почему бы нам не побаловать себя красивыми вещами, даже если мы обедаем одни? Она в ящике буфета.
Разыскивая скатерть, я неожиданно наткнулась на книгу Вульфа «Оглянись, ангел, на дом родной». Сначала я даже не поняла, почему она очутилась здесь среди салфеток и коробок с ножами. Но затем воспоминания с такой силой нахлынули на меня, что мне пришлось ухватиться за край буфете и подождать, пока они до краев не заполнили все мое существо. Я видела перед собой дерзкое смуглое лицо своей недостойной соперницы, женщины, которую он любил до меня и к которой непременно вернется, если я не помешаю этому.
Едва соображая, что делаю, я бросилась к телефону и набрала номер Нэда.
— Что ты делаешь? — крикнула из кухни Эмили. — Сейчас не время затевать телефонные разговоры. Яйца почти сварились.
Настойчивые телефонные гудки раздавались как будто в темном туннеле.
Наконец голос телефонистки сказал, что номер не отвечает.
Мне чуть не стало дурно от охватившего меня чувства облегчения. Я поспешно бросила трубку на рычаг и вернулась в гостиную. Отыскав скатерть, я накрыла ею стол. Какой дурой я чуть было не оказалась! Я благодарила бога за то, что он вовремя спас меня от последствий моего малодушия.
Когда мы с Эмили сидели уже за столом, телефон вдруг начал издавать какие-то странные, напоминающие приглушенное урчание или хруст гравия звуки.
— У вас неправильно лежит трубка па рычаге. Будьте любезны положить ее как следует.
Я послушно сделала это. Но теперь остатки моего искусственного спокойствия окончательно улетучились. Я вернулась к действительности и снова была во власти панического страха, терзаний и тоски. Я должна написать Нэду! Это будет сдержанное и спокойное письмо, как то первое, что я ему уже отправила. Но между строк он должен прочесть, как мне тяжело. Задача лишь в том, как много следует сказать ему между строк. Я писала и переписывала это письмо. Один вариант я уже готова была опустить в ящик, но что-то остановило меня. Потом я была рада, что не сделала этого, ибо на следующий день, как только я пришла в контору, мне позвонил Нэд.
Голос его, доносившийся издалека, казался спокойным и холодным.
— Хэлло, это ты? Если ты перестала дурить, мы могли бы вечерком проехаться в Ричмонд. Но только при условии, что ты уже одумалась.
Я была слишком молода и глупа, чтобы понять, что одержала победу и могу теперь делать с Нэдом все, что захочу. Я даже не поняла, что его звонок означал полную капитуляцию. Я просто потеряла голову от радости и могла лишь лепетать в трубку:
— Милый, милый, родной.
В тот вечер, когда мы встретились, я была воплощением трогательного раскаяния и заискивающей покорности, которой даже сама устыдилась. Но не следует думать, что сильные чувства не могут ужиться со стыдом и не мирятся с ним, как со случайным попутчиком.
Вначале Нэд был сдержан, небрежно поцеловал меня и попросил поторопиться, так как мы уже опаздывали. Но когда мы выехали на тихое, усыпанное листьями шоссе, он остановил машину и целовал меня так, что я замирала от восторга, ибо почувствовала, что наконец он увидел во мне женщину, такую же женщину, как Ванда, а не просто ребенка. Это пугало, тревожило, но это было чудесно. И это заставило меня с большим усердием, чем я того хотела, бичевать себя за нашу размолвку: он слушал, пока я не выговорилась до конца, с самодовольной улыбкой владыки, выслушивающего донесения о победах.
И все же он сделал мне одну маленькую уступку. Заводя машину, он сказал:
— Знаешь, дружище, в эту неделю мы получили неплохой доход от сделок по продаже. Дела идут в гору.
— Я знала, что так будет! — воскликнула я, изо всех сил стараясь, чтобы он прочел в моем взоре безграничную веру и беспредельную любовь. На какую-то робкую долю секунды у меня мелькнула мысль, не напоминает ли мой взгляд классическую собачью преданность. Но в этот вечер я знала, рискованно было делать подобные сравнения.
Когда мы сидели в баре над рекой, Нэд вдруг стал загадочным и молчаливым; он односложно отвечал на мои замечания и смотрел на меня с тем сосредоточенным интересом, с каким опытный покупатель в последний раз оглядывает облюбованную им покупку. Два чувства — уверенность в моей власти над Нэдом и робость — одновременно овладели мною; потом они причудливо слились в одно совсем новое чувство. В полумраке бара, в темных с позолотой зеркалах, множилась вереница огней — от лимонно-желтых язычков стенных бра до крохотных алых вспышек сигарет. Я увидела и свое лицо, странно порозовевшее от красного плюша кресел или от пристального взгляда Нэда.