Кристина
Шрифт:
Когда появился доктор, сестра-ирландка сообщила ему, что у меня хорошие боли. Меня несколько удивило такое определение.
Поднялась суета, и я оказалась в центре внимания: меня мяли там, где я боялась дотронуться, подбадривали, хвалили, говорили, что я молодец. Я думала: придет же в конце концов завтра. Прежде чем я опомнюсь, все будет уже позади и я буду говорить себе: «Подумать только, ведь все это произошло всего лишь позавчера». Не может же время остановиться.
Я заметила, что неприлично громко дышу.
— Как отвратительно, — с трудом вымолвила я.
Доктор
— Пыхчу, как паровоз, — сказала я, довольная тем, что хоть голос остался у меня прежним. А затем я очутилась во власти боли такой невероятной силы, что она показалась мне отвратительным надругательством над моим толом.
— Хорошо, хорошо, — говорил доктор. — Все идет хорошо.
Перед глазами носились кровавые зарницы, они напоминали солнечные лучи, бьющие в плотно закрытые глаза, когда летом пытаешься заснуть под ярким солнцем. Я не думала уже о ребенке, а только о себе, о раздирающей меня боли и о том, держаться ли мне до конца или сдаться уже сейчас. Я боялась, что разорвусь надвое. «Не бойся, — успокаивал меня мой друг критик, который всегда был со мной и как всегда оставался невозмутим. — Никто еще от этого не разрывался надвое».
— Думаю, пора дать вам наркоз, — сказал доктор.
Рядом со мной появился еще какой-то мужчина, я видела край его белого халата.
— Благодарю вас, — сказала я, словно мне предложили билеты в театр. — Это было бы очень хорошо, — уже невнятно пробормотала я. — Только подождите, когда пройдет эта боль…
— Она сейчас пройдет. Все будет хорошо, и вы сейчас уснете.
Пары наркоза показались мягким бархатным покровом, наброшенным на объектив фотокамеры. Объективом была я, а за мной лежала бархатная темнота. И видела зеленые горы и реку, а в ней водяную змейку из голубого стекла, величественно и грациозно подплывающую ко мне. Но я тут же услышала:
— Пора проснуться, у вас родился чудесный сынок.
— Уже? — сказала я. — Как хорошо!
Я видела, как его держали, высоко подняв над тазом — брыкающуюся куклу из ярко-красного атласа с огромным ртом; ее крик заполнил собою всю комнату. Наконец ребенка завернули в одеяльце и подали мне; у него было маленькое обиженное личико, словно у ангелочка, изгнанного из рая.
Ну что же ты, подумала я, что же ты?
Я поцеловала его; он словно и не был моим. Я прикоснулась к его крохотной ручонке и вдруг полюбила его, чей бы он ни был. А потом мне захотелось поцеловать доктора, анестезиолога, акушерку. Меня переполняла гордость.
— Благодарю вас, — сказала я. — Я так благодарна вам, доктор, и вам, сестра. — Я была очень довольна, что не потеряла способности быть вежливой. Я гордилась этим.
Но доктора уже не было, не было и анестезиолога.
— Они ушли завтракать, — сказала сестра.
Мне показалось довольно бессердечным с их стороны тут же побежать завтракать. Я почувствовала разочарование.
Ребенок тоже исчез; я не помнила, как его взяли у меня.
Меня снова отвезли в мою палату. Солнце ярко светило сквозь незамерзшую полоску окна, искрилось и сверкало на замерзших стеклах. Мне принесли чай, и я сделала
Я подумала о Нэде и внезапно встревожилась — все это время, все эти долгие часы он, должно быть, ужасно волновался и, может быть, не знает до сих пор, что все уже кончилось и у нас есть сын.
И поскольку мне показалось, что рядом никого нет, я изо всех сил крикнула:
— Может, кто-нибудь сообщит моему мужу!
Откуда-то вынырнула голова; передо мной было лицо санитарки, маленькой простоватой девушки в розовом платье.
— Если хотите, я поищу сестру.
Откуда-то появилась сестра.
— Ваш муж уже знает, миссис Скелтон. Я сообщила ему по телефону. Он рад, как щенок о двух хвостах и как только вы хорошенько выспитесь, он навестит вас.
Снова наступила ночь или, может быть, вечер. Я что-то поела, попудрила лицо и причесала волосы. Мое тело казалось странно мягким, плоским и невесомым. Из кухни в конце коридора доносился стук посуды, отвратительный, лезущий в ноздри запах капустной запеканки.
Внезапно на цыпочках, с испуганным видом вошел Нэд. Он совсем не был похож на ликующего щенка о двух хвостах, и я удивилась, что сестре пришло в голову такое сравнение.
— Слава богу. — Он быстро, словно стесняясь, поцеловал меня. — Было страшно?
Я сказала, что не так страшно, чтобы я побоялась повторить еще раз. Он вздрогнул.
— Ни за что на свете.
Я сказала, что если он нажмет кнопку звонка, я попрошу, чтобы принесли ребенка.
— Не сейчас, подожди. — Он крепко сжал мои руки. — О Крис, это было ужасно. Если бы ты знала, что я пережил.
Я напомнила ему избитую остроту о мужьях, страдающих от родов.
— Я боялся, что ты умрешь. Я все-таки разбудил Эмили, я не мог оставаться один.
— Почему я должна была умереть? — Я привела ему статистику смертности от родов.
Он чертыхнулся.
— Смертность очень низкая, — заверила я его.
Он гладил меня по голове. Он только и мог сказать, что рад, что родился мальчик.
Когда принесли все еще крепко спавшего малыша с выбившейся из-под одеяльца светлой прядкой волос, с крохотными ручонками, сложенными под подбородком, Нэд едва взглянул на него.
— Очень мил, очень. Весь в тебя.
Он с трудом дождался, когда сестра унесла ребенка обратно и мы снова остались одни.
Тогда он начал говорить мне о своей любви и просил меня тоже любить его. Нам не повезло вначале, но теперь мы поправим наши дела, мы будем жить лучше, сможем вместе поехать отдохнуть.
Из первого чувства разочарования от того, что он не способен разделить мою любовь к этому крохотному, таинственному мальчугану, спящему в первый день своей жизни где-то вдали от меня, вдруг родилось чувство смутной радости, что ребенок принадлежит только мне и больше никому. И когда Нэд посмотрел на меня глуповато-робким взглядом Дики, не зная, уходить ли ему или еще остаться, я почувствовала к нему нежность более глубокую, чем угасшая любовь. Из кухни больше не доносился стук посуды, лишь, включаясь, гудел холодильник. В этой застывшей легкой тишине мне было приятно, что Нэд рядом и я держу его руку.