Кристина
Шрифт:
Дрожа и всхлипывая и едва не задыхаясь, я указала на окно, и только теперь осознала, что шторы раздвинуты и оно широко раскрыто. Отец закрыл окно, задернул шторы, потом зажег свечу.
— Ложись.
— Нет, нет, я спущусь вниз, — я с трудом надела платье и с Констанцией, повисшей у меня на руке, спустилась на кухню. Отец последовал за мной и уже другим тоном произнес:
— Расскажи, что случилось.
Я подвинула стул к почти угасшему огню и, сгорбившись над ним, пробормотала:
— Кто-то влез в окно… какой-то мужчина.
— Мужчина? — переспросил отец. Потом он взял ремень и через подсобку направился на задний двор. Через несколько минут он вернулся.
— Ты видела, кто это был? — тихо поинтересовался он.
— Нет, — ответила я, не глядя на него. Неизвестно, какие были бы последствия, если бы я назвала имя Дона. Более того, если бы отец узнал, кто это был, то и Сэм узнал бы тоже, а Сэм не должен был знать — в этом я была уверена. Подозревать он, конечно, будет, но если нет доказательств…
— Лестницы нет, а водосточная труба проходит далеко от окна. Не понимаю, как он мог забраться…
Даже не глядя на отца, я знала, что он прикидывает расстояние между спальней тети Филлис и моей. Их разделяло десять футов, а возле каждого подоконника находились большие скобы: отец собственноручно укрепил их за несколько лет до описываемых событий. Через скобы были пропущены бельевые веревки; они проходили и сквозь кольца на концах высоких шестов, прибитых к стенам дома, — таким образом развешанное на ограниченном пространстве двора белье могло просушиваться ветром с холмов. Любой, ухватившийся за водосточный желоб и имевший достаточно длинные ноги, и к тому же обладавший бесшабашным характером, мог преодолеть промежуток между двумя окнами.
Я знала, что не должна позволить отцу прийти к вполне определенным выводам, иначе смертоубийства было бы не избежать, а потому стыдливо рассказала об инциденте с солдатом.
Отец выругался про себя, потом, собираясь пойти в подсобку, поразил меня в самое сердце, бросив:
— Слава Богу, что до этого не дожила твоя мать.
Я выпила чашку горячего чая, который он приготовил для меня, и тут почувствовала, что меня начинает тошнить. Потом я ощутила боль — такой прежде не бывало. В четыре утра отец сказал, что сходит за тетей Филлис. Я остановила его:
— Нет, нет. Пусть Сэм позовет доктора.
В семь я была в больнице, а к полудню родила мальчика, который прожил всего час. В течение многих дней я парила в неком сумеречном мире, равнодушная, без единой мысли в голове, не испытывающая абсолютно ничего.
Первое, что я отчетливо ощутила, было облегчение: ребенок мертв. И благодарить за это надо Дона Даулинга.
Глава седьмая
Война окончилась.
— Гип-гип, ура! — я свесилась через подоконник в комнате Молли, сдавленная с обеих сторон ею и Додди, размахивая флагом в знак приветствия, — внизу проходила демонстрация, устроенная жителями Феллбурна в честь победы. Играли оркестры, катились переполненные мужчинами и женщинами грузовики, шеренги взявшихся под руки людей заполняли всю ширину улицы.
— «Победители… победители… Германия истекает кровью».
Додди вновь принялся за свое, я повернулась к нему и от души рассмеялась, а он продолжал:
— «Но кровь ее желтого цвета, и победители выжмут ее всю, как бывало прежде, и из этого сока возродится новый Гитлер».
— Бога ради, брось молоть чепуху, Додди! Если не начнешь вести себя как подобает разумному человеку, я выброшу тебя из окна, клянусь Богом, честное слово! — Молли тоже смеялась, а Додди оправдывался:
— Да я просто цитирую сэра Эрика Геддеса. Разве вы не слышали, как он заявил это в конце прошлой войны? Это он зачал мистера Гитлера.
— Если трескучее семечко [12] вообще существует. И, ради Бога, не толкайся, Джеки, а то я вылечу из окна, — обратилась Молли к мужчине, который навис над подоконником позади нее.
— Ура! Ура!
— Могут эти «очаровательные, красные, мягкие уста» произнести еще что-либо, кроме «ура»? Ура? А по какому поводу вы кричите ура, красавица?
— Ну тебя, Додди. Не смеши!
— Ну, вот и финиш. Слезай с моей спины, Джеки, дай встать, — Молли поддала мужчине своим внушительным задом и закончила — Ну-ка, давайте выпьем. Ух ты! Не могу поверить — больше не будет этого проклятого кордита. Кристина, займись-ка делом. Ты и эти твои «ура»… Давай. Будем накрывать на стол. Не успеешь и глазом моргнуть, как все соберутся. Что ты принес, Джеки?
12
«Трескучее семечко» — означает в переносном смысле «ничтожная личность»
— Ветчину, целый окорок.
— Молодец.
— И три банки мясных консервов, масло и четырехфунтовую банку печенья. Годится в качестве входного билета?
— Можешь остаться.
— А ты, Додди? — требовательно спросила Молли. — Как насчет спиртного?
— Хлынет потоком через боковую дверь, едва колокол пробьет шесть часов. Повар поклялся, что выпивка будет. По три фунта за бутылку, потому что сегодня мы празднуем одну из самых славных побед…
— Под зад его надо коленом за такую обдираловку.
— Несомненно, несомненно.
Вчетвером мы весело, с радостным смехом накрывали на стол. В какой-то момент мы с Додди, склонившись друг к другу, завели песню, которой я научилась у него:
Дева из Афин, поверьте,
Вмиг мое забрала сердце!
Раз не будет мне покоя —
Пусть берет и остальное!
Спев последнюю строчку, мы обняли друг друга за плечи и рассмеялись.
— Кончайте, вы, двое, — в голосе Молли звучала нотка легкого раздражения. Я ни за что на свете не хотела бы вызвать недовольство Молли, а потому оторвалась от Додди и постаралась придать лицу серьезное выражение. Глядя на меня, Молли проговорила:
— Ты как выпьешь виски, начинаешь беситься.
Додди с покровительственным видом вступился за меня:
— Не смей ругать ее! Сам Господь на небесах радуется, глядя на то, как она веселится… как она счастлива, — при этих последних словах он посмотрел на меня добрыми глазами.
Я отправилась на кухню и начала раскладывать по тарелкам кексы, которые приготовила утром. «Успокойся, — предупредила я себя. — Утихомирься и перестань хихикать с Додди». Но в случае с Додди это было трудно, такой это был забавный человек. Он никогда бы не стал превратно истолковывать мое поведение. Молли знала об этом загадочном человеке лишь то, что раньше он учился в колледже. Его память была просто фотографической — он помнил все стихи, которые когда-либо читал. Очень часто он говорил стихами, многие из которых я совершенно не могла понять, однако я знала, что любые его, казалось бы, легкомысленные реплики имеют свое скрытое значение. Когда я пропускала стаканчик, мне нравилось находиться в его обществе, трезвой же он действовал мне на нервы.