Критика криминального разума
Шрифт:
Глава 25
— Антон Теодор Люблинский. — Военный хирург полковник Францих энергично кивнул. — Потерял левый глаз, естественно. Ничего не поделаешь, герр прокуратор. Возникло заражение. Он мог бы потерять и второй. Садитесь, пожалуйста.
Как только я представился, мы поднялись по трем ступенькам, которые вели в его кабинет. Одна из стен кабинета производила впечатление совсем новой. Эта стена в отличие от всех других стен в Крепости была полностью выложена из стеклянных панелей.
— Таким образом гораздо легче вести наблюдение за больными, — пояснил полковник Францих, махнув
— Искусная находка, — ответил я, улыбнувшись.
— Больным запрещено вставать. Мы «приговорили» их к кровати! — сострил он с усталой улыбкой. — Поэтому нас они не видят. Единственное, что доступно их зрению, — стена у меня за спиной.
Я кивнул.
— Я называю ее «Стеной Плача». Библейские ассоциации, знаете ли, — добавил он с той же неподвижной усталой улыбкой.
Сидя спиной к стеклянной перегородке, я тоже был вынужден смотреть на ту самую «печальную» стену, о которой говорил хирург. И не раз задался вопросом, не для того ли с такой тщательностью и так продуманно расставлены вдоль упомянутой стены многочисленные медицинские принадлежности и прочие артефакты науки, чтобы убедить больных в величайшем профессионализме их лечащего врача полковника Франциха? Или, напротив, для того, чтобы запугать их до такой степени, что они будут готовы принять все, что бы ни исходило из рук их сердобольного лекаря.
— Эти фигуры сделаны из воска? — спросил я.
— Несомненно, — ответил он. — Большая часть жертв еще живы и относительно здоровы, как я полагаю. Военная хирургия в последнее десятилетие развивалась чрезвычайно активно. Прежде чем пациентов, находящихся сейчас в лазарете, выпишут, я успею сделать восковую копию их увечий. Для взгляда профессионала возможности восстановления… ну, они очевидны.
Он постоянно улыбался, и, вероятно, улыбка предназначалась для того, чтобы успокоить собеседника, однако странным образом она напомнила мне улыбку Герды Тотц. Экспонаты, расставленные вдоль стены, ужасали и наводили на мысли о самых страшных страданиях и смерти. Восковые муляжи кистей, целых рук и ног, оторванных картечью, отрубленных саблей или отсеченных штыком. Но самое жуткое впечатление производили лица. Они были вывешены в ряд на самом верху, подобно ужасающим маскам смерти. Лица людей, которые имели несчастье стать жертвами пушечных ядер и другой боевой машинерии, до неузнаваемости их изуродовавшей.
Хирург Францих спокойно сидел в кресле перед этими жуткими memento, [27] подобно гордому владельцу Музея восковых фигур, продающему билеты на свою выставку человеческих уродств. Передо мной в полумраке на рабочем столе врача покачивался и мерцал огонь масляной лампы, и я невольно вспомнил об одном летнем вечере, проведенном в великолепном охотничьем домике вместе с отцом и его старшим братом Эдгаром Стиффениисом на холмах неподалеку от Шпандау лет десять назад. Пока мошкара отчаянно бросалась на дрожащий язычок пламени свечи, погибая в бесконечной череде вспышек света и резких потрескиваний, дядя Эдгар рассказывал об охотничьих приключениях, результатом которых становились головы медведей и диких кабанов — части его большой коллекции, развешанной по стенам охотничьего домика.
27
Напоминание (как правило, о смерти) (лат.).
Одно из лиц в особенности притягивало к себе мое внимание. От него было трудно отвести взгляд, но смотреть было мучительно. Человек потерял нижнюю челюсть. Верхние зубы, оголенные и страшные, неровным частоколом застыли над немыслимой пропастью. Язык повисал вздувшейся лиловой змеей, которой некуда скрыться, негде отдохнуть, вечно торчащей там, где когда-то были губы. Открытые части шеи и гортани несчастного были самым тщательным образом раскрашены в жизнеподобные цвета — жестокий калейдоскоп красного, индиго и сально-желтого оттенков. И в неверном беспокойном свете лампы сухожилия, мышцы и оболочки, казалось, пульсировали страшной жизнью, обреченной на вечную муку.
— Насколько мне известно, вы подписали свидетельство о смерти Рудольфа Алефа Копки?
— Копки? — настороженно переспросил полковник так, словно он никогда раньше не слышал этого имени.
— Дезертира. Шесть месяцев назад он умер от перелома гортани.
Несколько мгновений полковник Францих молча барабанил пальцами по краю стола.
— Мне необходимо просмотреть документацию, — ответил он наконец.
— Вряд ли вы там что-то найдете, — отозвался я. — Я уже все просмотрел.
— Ну что ж, — произнес Францих, пожав плечами. — Скорее всего я не смогу добавить ничего существенного.
«Сможете, — и очень многое», — подумал я, но вслух ничего не сказал.
— Давайте поговорим о Люблинском, — предложил я вместо этого.
— Что за физиономия! — воскликнул хирург с внезапно проявившимся энтузиазмом. — Как только его глазница заживет, я сразу сделаю слепок. Какая страшная судьба! Вначале оспа, потом губа, теперь глаз. Мои студенты в университете…
— Его жизнь в опасности? — спросил я.
— Ни в малейшей степени! — ответил хирург. — Нет-нет, физически он здоров, как лев. Не позволил, чтобы я связал его! Вы можете вообразить? Не позволил мне удалить гной из глазницы с помощью пиявок! «Делайте свое дело, — сказал, — только сообщите мне, когда закончите». Можно было подумать, что у него на уме нечто значительно более важное, чем спасение собственной жизни! Вы можете поверить?
— Вы позволите мне с ним встретиться? — спросил я. Мне вдруг пришло в голову, что я знаю, какое более важное дело занимало Люблинского.
— Ну конечно, сударь, — ответил полковник Францих. — Но должен вас предупредить, он пережил страшное увечье, а кажется, это его нимало не заботит. Насколько я вижу, он демонстративно плюет на потерю глаза. Конечно, только демонстративно, все его проблемы загнаны сюда, и очень глубоко, — добавил он, постучав себя пальцем по голове. — Он способен наброситься на вас. Ну что ж, идемте?
И полковник провел меня в палату.
— А вот и он, — произнес хирург, указывая в дальний конец прохода.