Кризисное обществоведение. Часть первая. Курс лекций

Кара-Мурза Сергей Георгиевич

Использование слова «демократия» зачастую было абсурдным. Например, когда надо было ликвидировать союзный центр, Г.Х. Попов утверждал, что демократическому движению присущ экстремизм, что нелепо. Обычным выражением стало тогда «радикальные демократы» — сочетание несовместимых качеств. Пожалуй, верхом абсурда было введение в оборот термина демоисламисты — им обозначалось движение антисоветской интеллигенции в Таджикистане, которая, разжигал гражданскую войну, использовала лозунги ислама.

Выступая в 1990 году в МГУ А.Н. Яковлев поучал студентов: «До сих пор во

многих сидит или раб, или маленький городовой, полицмейстер, этакий маленький сталин. Я не знаю, вот вы, молодые ребята, не ловите себя на мысли: думаешь вроде бы демократически, радикально, но вдруг конкретный вопрос — и начинаются внутренние распри. Сразу вторгаются какие-то сторонние морально-психологические факторы, возникают какие-то неуловимые помехи».

Это заявление чудовищно — в демократическом сознании, дескать, не должно быть никаких тормозов, на него не должны влиять никакие «морально-психологические факторы». Это — утопия освобождения разума от совести. Устранение из сознания запретов нравственности ради того, чтобы «думать демократически, радикально», разрушает рациональность, ибо при устранении этики повисает в пустоте и логика — эта «полиция нравов интеллигенции».

В 1990 году журнал «Вопросы философии» организовал круглый стол по проблеме свободы, где выступили целый ряд видных интеллектуалов. Читаешь и не верится, что они говорили всерьез — так это не вязалось с реальностью и логикой. Какие идолы бродили в их сознании!

Вот выступает доктор юридических наук из Института государства и права АН СССР Л.С. Мамут: «Свободу уместно рассматривать как такое социальное пространство для жизнедеятельности субъекта, в котором отсутствует внеэкономическое принуждение… Свобода никогда не может перестать быть высшей ценностью для человека. Она неделима. Всякий раз, когда ставится под вопрос та или иная свобода (не о преступниках, естественно, разговор), тем самым ставится под вопрос свобода вообще. Эта истина известна уже давно».

Уже первая фраза лишена смысла, ибо не может существовать «социального пространства для жизнедеятельности субъекта, в котором отсутствует внеэкономическое принуждение». Человек возник как существо социальное, обладающее культурой, а культура и есть ограничение свобод. Эта истина известна уже давно. Экономика (а не «натуральное хозяйство») — недавно возникший способ ведения хозяйства, и до него все виды принуждения были внеэкономическими. Может, и свобода возникла вместе с рыночной экономикой?

Примечательна сделанная оговорка: «не о преступниках, естественно, разговор». Она лишает смысла все рассуждение, ибо преступники возникают именно потому, что в пространстве присутствует внеэкономическое принуждение в виде законов. Человек становится преступником не потому, что совершил невыгодное действие. Он преступил закон, за которым стоит внеэкономическая сила.

Мысль, будто «свобода никогда не может перестать быть высшей ценностью для человека», очевидно неразумна, тем более в устах юриста. Человечество пережило тысячи лет прямых несвобод типа рабства, и они были общепризнанной нормой. И сейчас массы людей жертвуют

свободой ради иных ценностей — и благородных, и низменных.

Наконец, тезис о том, что «свобода неделима», просто нелеп. В любом обществе в любой исторический момент существует система неразрывно связанных «свобод и запретов», и система эта очень подвижна. Иными словами, свобода — система множества «делимых» свобод, и в ходе развития общества то одна, то иная свобода ставятся под вопрос, а затем и подавляются, давая место новым свободам.

Другой оратор, философ Э.Я. Баталов, тоже подтверждает неделимость и абсолютный характер свободы: «Нет свободы американской, китайской, русской или французской. Свобода едина по природе и сути… Или она есть как сущность, или же ее нет совсем».

Какой тоталитарный, манихейский эссенциализм! Если следовать этой логике, то или свобода есть, и она есть вся целиком, так что и говорить не о чем, — «или же ее нет совсем», так что тоже говорить не о чем. Несуразно и утверждение, будто «свобода едина по природе и сути», независимо от места и времени. Представление о свободе есть продукт культуры, «по природе и сути» этот продукт изменяется со временем, иногда очень быстро даже в лоне одной культуры, не говоря уж о разных обществах.

Возьмите любой класс свобод, и сразу видны различия в их толковании в разных культурах. Вот, например, свобода слова. Гоголь говорит: «Обращаться со словом нужно честно… Опасно шутить писателю со словом. Слово гнило да не исходит из уст ваших!».

Здесь свобода слова ограничена ответственностью.

А вот формула, которую дал Андре Жид (вслед за Эрнестом Ренаном): «Чтобы иметь возможность свободно мыслить, надо иметь гарантию, что написанное не будет иметь последствий».

Можно ли после этого сказать, что «нет свободы русской или французской»? Нет, это было бы глупо.

Бердяев пишет: «В русском народе поистине есть свобода духа, которая дается лишь тому, кто не слишком поглощен жаждой земной прибыли и земного благоустройства… Россия — страна бытовой свободы, неведомой народам Запада, закрепощенным мещанскими нормами. Только в России нет давящей власти буржуазных условностей… Россия — страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей».

Допустим, он слегка приукрасил, сидя на Западе. Но что пишут сами французы о своей «бытовой свободе»? Вот, например, под каким надзором они жили при своих царях. В конце XVII века каждый француз старше семи лет мог потребить в год 7 фунтов соли — но только для варки пищи. На другие цели использовать соль запрещалось — для этого на особом складе надо было покупать другую соль, получать на нее справку и при первом требовании предъявлять ее соляным инспекторам. Если приставы находили, что какой-то крестьянин засолил на зиму сало или свинину солью из положенных 7 фунтов, мясо конфисковалось, а на хозяина налагался огромный штраф в 300 ливров. И эти приставы постоянно шныряли по домам, открывали бочонки с солониной и измеряли крепость рассола, пробовали соль в солонке и арестовывали хозяев. Надо думать, отвязаться от них без мзды было непросто. До такого правового государства в России до сих пор не доросли.