Крокодил
Шрифт:
Как трудно оторвать взгляд от этих маленьких жестоких глазок! Их почти не видно за мясистыми веками, только яркая искорка в каждом показывает, что обладатель их не спит. Ой, даже пот выступил на висках! А вон совсем близко стоит полицейский, и на поясе у него болтается пара наручников.
— Сэр, я делал лодочки, луки и стрелы, другие носильщики их делали тоже. Американские солдаты покупали их и давали мне деньги.
— Ишь какой умник, это надо же такое придумать!—И мистер Хилл выхватил мешочек у него из рук и сунул себе в карман.— В кутузку бы тебя за обман офицера администрации!
Он посмотрел на Хоири искоса долгим взглядом, а потом повернулся к Меравеке. Тот, видя, что белый человек уже рассержен, отдал деньги без единого слова.
Вслед за мистером
Ну и гадость же! Хоири сжал пять черных скруток в пучок и скрутил их в одну большую. Табачная вонь стала сильнее. Сжав зубы, он смотрел на толстую шею и спину того, кто только что отнял у него заработанное честным трудом. Дали пять жалких скруток, для того чтобы почернели его легкие; потом пришлют врача, и тот, воткнув себе в уши проволочки, будет слушать, как он дышит...
— Виноваты наши отцы и отцы наших отцов, сынок,— сказал кто-то слабым голосом у него за спиной.— Табак и сахар — два самых сильных колдовства белого человека. Кто знает — может, потом он пустит в ход и еще какое-нибудь третье. Теперь, когда мне приходится делать что-нибудь трудное, в груди у меня болит. Вот говорю с тобой, а дышу со свистом. Привыкни только пить чай или курить — и ты на все время, пока у тебя есть силы работать, станешь рабом белого человека.
— Мы вернемся в селение и будем радоваться деньгам за три года, пока их не истратим, а надолго ли нам их хватит?— сказал Хоири без всякого выражения.— А потом голод по табаку и сахару начнет грызть нас снова.
На это старик, к сожалению, уже ничего не сказал, а повернул свою связку табака концами вверх и на нее уставился. Да, ему расходовать свои пять скруток придется экономнее, чем молодым. Мало того что он стар — еще ведь он не знает и не умеет того, что нужно белому человеку. Но если у него растут сыновья, причин впадать в отчаянье нет Не слезы ли у старика на глазах? Лучше отвернуться и не смотреть.
Дружбу, крепнувшую в течение грех с лишним, а для некоторых — даже четырех или пяти лет, испытанную невзгодами и лишениями, забыть не так-то легко. Слезы показались на глазах многих, когда наступил день расставания: керема шли в одну сторону, а остальные, среди которых были люди даже из таких далеких мест, как Дару в Западном округе, в другую. Этим людям из дальних мест было сказано подождать, пока администрация, чтобы отправить их в родные селения, не зафрахтует для них каботажное судно. Бесконечные мили песчаного берега и кокосовых рощ простирались перед ветеранами перехода Бульдог — Вау. Ящики с рыбными или мясными консервами больше не врезались им в плечи — и слава богу, потому что теперь эти люди уже не смогли бы их нести. Между ног у них были нарывы, а ступни онемели от песка, по которому они шли. Но какое это имело теперь значение? Главное, что теперь они свободны и больше некому торопить их и подгонять.
Волна за волной разбивалась у их ног, смывая следы и утишая боль в лодыжках. Разговаривали мало — да и о чем говорить, когда не происходит ничего нового? Ни в каких словах не было и нужды: каждая волна говорила что-то, а что именно, надо было решить тебе самому. Настоящей беседы, пожалуй, не было: говорили волны, человек только слушал. А порассказать волнам было что: ведь любая волна, прежде чем разбиться у них под ногами, побывала во многих чужих, неведомых странах. Хоири шел, а в ушах у него все гудел голос мистера Хилла: «Вам ваши пять скруток не придется даже менять на еду — вы среди своих, уж наверняка будут кормить вас даром... Шестьдесят миль — пустяки, совсем не то, что нести груз через всю страну... Вы все, я уверен, здоровехоньки»...
В Кукипи помощник начальника окружного управления заплатил Хоири и его односельчанам за их службу. Хоири положил выданные ему одиннадцать фунтов в карман и начал быстро считать в уме. Потом разочарованно покачал головой: да, если бы к этим одиннадцати фунтам прибавить то, что он заработал в Лаэ, получилась бы кругленькая сумма. Ну да стоит ли жалеть о том, чего все равно не вернешь?
Чуть меньше
В Эопоэ его осмотрел врач. Снова и снова он прикладывал к груди Севесе свою веревочку из проволоки и резины и прислушивался, наклонив, как собака, голову набок. Подержав немного Севесе за запястье, он покачал головой.
— Воспаление легких,—сказал он,—очень тяжелое, запущенное: пульса уже почти нет.
Друзья Севесе стояли молча и смотрели, как врач ступает на сходни: один шаг, другой. Потом он остановился и обернулся медленно-медленно.
— Перенесите его с баржи на свою лодку. Я тут мало что могу сделать, попробуйте у себя в селении что-нибудь сами.
И, заложив руки за спину, нервно перебирая пальцами резиновые кольца смотанного фонендоскопа, он мерными шагами сошел с баржи.
Изрядную часть тех одиннадцати фунтов, которые Хоири получил за три года работы носильщиком, пришлось потратить на поминки по отцу. Поминки были необычные — ведь справляли их почти через год после того, как человек умер. Дойди до него весть о смерти отца, когда он был в Лаэ, он бы, конечно, устроил поминки гам. Но не так уж важно, что он их не устроил — важно, что в положенное время их справили сородичи, которые были в селении, когда отец умер. Ну а что они с Меравекой устроили новые поминки теперь, тоже хорошо.
Огороды заросли за это время кустарником; бананы, таро и сахарный тростник пытались устоять перед его натиском, но все усилия их были напрасны. Без помощи человека этого наступления было не остановить. Сорняки душили их на собственной их земле. Теперь Хоири пришел к ним на выручку не ради них самих, но чтобы было чем кормить маленького Севесе. Да вот беда: мальчик привык за эти годы к печенью и рыбным и мясным консервам. Посмотрит на вареный клубень таро или на печеный банан и сразу отворачивается — наверно, не хочет перебивать приятный вкус во рту. Конечно, его можно понять, и будь у него, Хоири, деньги, которые он заработал в Лаэ, можно было бы и дальше кормить сына всем, что тот любит. Но ведь рано или поздно кончились бы и эти деньги — и что тогда? Нет, это не выход. Придется Севесе отвыкать от пищи, к которой он привык за эти три года. Прямо не верится, что прошло время, когда пачку печенья можно было получить за пять полос бири. Теперь эту пачку купишь только за деньги.
Да, если бы огороды не заросли кустарником, если бы сын не привык к печенью и консервам и не обвисли груди у знакомых девушек, ставших женщинами, можно было бы подумать: то, что случилось за эти три года, всего лишь сон, длинный-предлинный. Сон, в котором на селение налетела вдруг яростная буря и унесла Хоири и других мужчин далеко-далеко, а женщин, детей и стариков не тронула. Она, эта буря, разлучила людей с их близкими, и некоторым уже не суждено встретить их никогда. Буря пронеслась, но даже тогда, когда она ярилась, она не смогла довести Хоири до отчаянья: слава богу, младший Севесе все же у него остался. И как хорошо, что есть также и тетя Суаэа и ее муж Джордж, учитель в миссионерской школе: уж Кто-кто, а они смогут помочь ему правильно воспитать Севесе и выучить. Тетя Суаэа набожная, она очень заботится о том, чтобы ее дети знали слово божье и не ссорились с товарищами. А ее муж воспитывает в детях трудолюбие. Знания, говорят тетя Суаэа Джордж, дает бог, это, как и все вокруг нас, дар божий. Но бог не расточителен, он не раздает подарков направо и налево, как дядя, вернувшийся домой из Порт-Морсби с заработков. Бог одаривает тех, кто, чтобы получить его дары, трудится не покладая рук. И если хочешь быть таким же умным, как белые люди, которых он, Хоири, видел, когда работал в Эопоэ, точно гак же не покладая рук должен работать и ты. Но в го же время нужно молиться богу, чтобы он указал тебе правильный путь, иначе и упорный груд не принесет никаких плодов.