Кромешная ночь
Шрифт:
Я ничего не знал. Ни в чем не мог быть уверен. И виноват в этом был не Босс и уж тем более не Кувшин-Варень. Единственным, кого можно всерьез винить, это глупый, задроченный шибздик по имени Чарльз Бигер.
А уж крутым себя вообразил!.. Умник хренов.
Я прямо ощущал это. Как стекленеют, покрываются сухою коркой мои глаза. Чувствовал, как бьется сердце, молотит, будто ко мне ломятся в дверь. Бьется, как испуганный мальчонка, запертый в чулане. Я чувствовал, как мои легкие сжимаются, словно кулаки, — туго, жестко, обескровленно, всю кровь отправив
На станции «Таймс-Сквер» пассажиры обступили поезд нетерпеливой толпой. Я сквозь нее протиснулся. Практически прошел по головам. Кого под ребра, кому по голени. Никто даже не пикнул — возможно, они чувствовали мой настрой и понимали, что легко и счастливо отделались. Потому что они действительно счастливцы.
Среди них была женщина, которой я так саданул локтем в грудь, что она чуть не уронила ребенка. И она тоже была счастливица, а вот насчет ребенка — не уверен. Может, ему-то как раз лучше бы оказаться там, внизу, под колесами. Сразу кранты, и все.
Почему нет? Вот скажите мне, почему нет?!
Я прошел назад до Сорок Седьмой улицы, по дороге прикупив две-три газеты. Свернул трубкой, сунул под мышку, и толстая твердость у локтя почему-то была приятна. Вынул, свернул потуже, хлопнул о ладонь. Это тоже оказалось приятно. Шел, помахивая газетным свертком, дирижировал им уже, как палочкой, фехтовал, как саблей, — все быстрее и быстрее, резче, четче…
« Спокуха, братан! Спокуха!»
Откуда это?.. (Да еще и голосок в ушах стоит — пронзительный, якобы детский.) Я криво ухмыльнулся, при этом больно треснула губа; о! а ведь и эта боль приятна. «С покуха, братан!» Вспомнил: это же хулиганистый дятел Вуди из мультфильма.
Да знаю я, знаю. Конечно. Надо держать в руках свой диковатый нрав. Значит, будем держать. Мне даже нравится его, как говорят на флоте, «одерживать». Есть только одна вещь, которая нравится мне больше. Но как вовремя они поняли, что они счастливцы!.. А через минуту-другую я буду в своем номере один. И все опять придет в порядок.
Пешком преодолел два марша лестницы. Лифт в здании единственный, он вечно переполнен, и у меня хватило соображения в него не соваться.
Поднялся на третий этаж, прошел по коридору. Последний номер справа. На мгновение привалился к двери, пыхтя и сотрясаясь. Стоял, прижавшись к ней, весь дрожа, как после битвы, и…
Услышал. Из номера плеск и пение.
Всю одышку и дрожь как рукой сняло. Повернул шишку двери. Не заперто.
Встал в дверях ванной, глядя в упор. Она только что скрылась в пене, выставив одну руку, чтобы намылить под мышкой. Увидела меня, выронила мочалку и тонко пискнула.
— Карл, зайка! Ты напугал меня до смерти!
— Что вы здесь делаете? — проговорил я.
— Как? — Она склонила голову набок, глядя на меня с ленивой улыбкой. — Ты что же, не узнал свою жену, миссис Джек Смит?
— Что вы здесь делаете?
Ее улыбка начала вянуть, жухнуть по краям, как осенний лист.
— Ну что
— Вылазь оттуда, — сказал я.
— Ну как же ты не понимаешь, зайчик! Так получилось. Откуда ни возьмись сестра со своим бой-френдом приперлись к нам в Пиердейл, и я… Было вполне естественно уехать в Нью-Йорк с ними вместе. Никто и не подумает, что дело нечисто.
Я не слышал ни единого ее слова. Не слышал и слышать не хотел. То есть я слышал, но заставлял себя не воспринимать. Кому нужны объяснения! Мне было не важно, естественно там что-то было или неестественно, чисто или нечисто. От ужаса меня тошнило, валило с ног, надо мной тяжело нависала, готовая раздавить, участь Кувшин-Вареня. И не отпрянешь, не сбежишь. Следят, ждут, чтоб улучить момент, сбить подножкой.
А я? Что я умею делать? Только убивать.
— Вылазь оттуда, — сказал я.
Я мерно бил газетами по ладони.
— Вылазь — шлеп— оттуда — шлеп, шлеп— Вылазь — шлеп —оттуда — шлеп, шлеп…
Ее лицо стало белее хлопьев пены, но хладнокровия ей было не занимать. С вымученной улыбкой она снова склонила голову набок.
— Ну, ты, зая, придумал. Прямо вот при тебе? Лучше бы шел в кроватку, а я…
— Вылазь — шлеп— оттуда — шлеп, шлеп— Вылазь — шлеп…
— Пожалуйста, зайка. Уж прости меня, дуру… Тебе будет сладко-сладко. Ведь я уже больше года как не эт-самое, а ты и представить не можешь, что это для женщины… Ты даже и не знаешь, как сладко-сладко я тебе…
Тут она приумолкла. Потому что я уже тащил ее из воды, намотав мокрые волосы на кулак. Вырваться не пыталась. Медленно поднялась — сперва шея, груди; хлопья пены стекали неторопливо, словно не желая с ними расставаться.
Наконец встала.
Шагнула из ванны.
И вот стоит уже на банном коврике, изо всех сил борясь с тем, с чем ей пришлось внутри себя бороться: вся — жертва, вся — покорность. Но нет, чувствует, простой покорности будет маловато. Она поняла это даже раньше меня.
Медленно-медленно подняла руки — так медленно, что они казались вовсе неподвижными, — и прикрыла ладонями лицо. Шепнула:
— Только не по лицу, Карл. Только не бей меня по…
Я хлестнул ее газетами по животу. Слегка. Хлестнул по грудям. Размахнулся ударить наотмашь — и с поднятой рукой замер. Пусть крикнет, пусть попробует увернуться. Я очень надеялся, что она так и сделает… и тогда счастье от нее отвернется.
Слишком много счастливцев развелось на белом свете!
— А ты хорошая актриса, — сказал я. — Ну, давай скажи, что ты не актриса. Скажи, что ты не подстрекала меня, разыгрывая из себя прожженную и доступную, чтобы меня на дело подписать. Давай-давай, скажи! Или, может, я вру?