Кромвель
Шрифт:
Но лорды не хотят утверждать билль об опале. Они чувствуют, что опасность нависла не только над Страффордом: все сильнее звучат протесты против лордов-епископов, того и гляди и других пэров объявят «дурными советниками»! 1 мая Карл лично появляется в палате лордов. Он согласен признать, что граф «поступил дурно», но он категорически против смертного приговора.
Палата общин протестует. Вожди ее не могут, не должны смириться. На карту поставлено все: их личные судьбы, само существование парламента. Пим, Гемпден, Гезльриг, Строд почти не спят в эти дни. Пим на своей квартире то и дело принимает каких-то людей — купцов из Сити,
Напуганные члены палаты, выглядывая из окон, видят, что толпа не безоружна: кое-где поблескивают на солнце копья и клинки, кое-где щетинятся пики, подымаются в воздух доски с гвоздями. Опоздавшим на заседание лордам приходится продираться сквозь эту толпу, рискуя совсем близко увидеть разъяренное лицо народа.
Назавтра демонстрация повторяется. Она готова перейти в восстание: вот-вот, кажется, двери палаты лордов затрещат под ее напором. И лорды сдаются: 8 мая они утверждают билль об опале. Страффорд приговорен к смерти.
Но король? Поможет ли он своему любимцу? Выполнит ли обещание: «Ни один волос не упадет с головы вашей…», «Ни жизнь ваша, ни доброе имя не потерпят никакого ущерба…»?
Карл, как всегда, избегал действовать прямо. 2 мая две сотни вооруженных солдат явились к коменданту Тауэра с приказом от короля впустить их в крепость для усиления гарнизона. Он отказался открыть им ворота, справедливо подозревая, что они явились отнюдь не охранять, а скорее похитить графа. Впоследствии комендант признался, что ему предлагали две тысячи фунтов, если он обещает не препятствовать побегу арестованного: на Темзе уже стоял готовый к отплытию корабль.
Узнав, что билль утвержден лордами, Карл попросил один день на размышление. В этот день толпа, еще более огромная и грозная, стеклась к королевскому дворцу. Уайтхолл высился, словно корабль, среди бушующего моря голов, среди прибоя нарастающих криков и воинственного пения псалмов. К ночи стали зажигать факелы.
Никто во дворце не ложился в эту ночь. Солдаты гарнизона завалили двери мешками, подушками, стульями. Король все еще колебался. Королева, епископы, советники — все уговаривали его уступить.
— Но совесть, совесть, — говорил Карл. — Ведь я обещал…
— Совесть короля, — убеждал епископ Уильямс, — бывает разная: совесть для себя, частная, человеческая, и совесть общественная, для публики. И если частная совесть ваша оправдывает графа, то общественная должна обвинить его, — ведь судьи и лорды признали его виновным, и частная совесть ваша тем самым избавлена от малейших угрызений… Да и сам граф, насколько я знаю, освободил вас от данного слова и сообщил, что согласен пойти на смерть…
В самом деле, неделю назад Карл получил от Страффорда записку. «Мое согласие, — говорилось в ней, — скорее, чем что-либо другое, может успокоить вашу совесть и помирить вас с богом. Нельзя быть несправедливым к человеку, который сам ищет своей судьбы. Уж если я, по божьей милости, вполне спокойно иду на смерть, от души прощая всем ее виновникам, то для вас-то, государь, осыпавшего меня своими щедротами, я пойду на нее с радостью».
Эта записка, рыдания обожаемой королевы, уговоры епископа, а главное — грозные крики толпы, которая не переставая
Парламент словно сорвался с цепи. Весна и лето 1641 года были полны лихорадочной деятельностью. 10 мая, в тот самый день, когда король решился наконец подписать смертный приговор, у него вынудили и другую важную уступку: согласие, что Долгий парламент, как стали его называть впоследствии, может быть распущен только с разрешения самого парламента. Итак, король отныне не властен разогнать представителей общин.
Парламент наступает дальше. Многие из пуритан мечтают об отмене епископата — этого древа угнетения свободы совести, свободы проповеди слова божия. Его надо вырвать с корнем, лишить всех его ветвей. Об этом говорилось еще в декабрьской петиции. Ненавистный Лод уже сидит в Тауэре, Страффорд мертв — никто, кажется, не может помешать такому святому делу. И Кромвель, особо пристрастный ко всему, что связано с религией, берется за подготовку билля. Вместе с Гезльригом и молодым Вэном он внимательно изучает декабрьскую петицию.
«Власть духовенства является главной причиной и источником многих бедствий, притеснений и обид, причиняемых совести, вольностям и имуществу подданных…»
«…В университетах процветает взяточничество; среди народа почти повсюду царит громадное и прискорбное невежество; во многих местах нет священников для проповеди…»
«…Создается множество монополий и патентов, вызывающих бесчисленные злоупотребления; сильно увеличились таможенные пошлины и налоги на предметы первой необходимости и сборы корабельных денег; под бременем их тягот стонет весь народ…»
«…Наша церковь сохранила и увеличила черты большого сходства и подобия с римской церковью: в одеяниях, во внешнем оформлении, в обрядах и порядке управления…»
«…Прелаты арестовывают и задерживают людей через специальных лиц, находящихся в их распоряжении… штрафуют и сажают в тюрьму людей всякого звания; врываются в их дома и помещения для занятий, уносят их письма, книги, захватывают их имущество; устраняют от должностей; разделяют против их воли мужей и жен… Судьи страны запуганы властью и могуществом прелатов, и людям негде искать от них защиты…»
Да, епископат следовало отменить, и чем скорее, тем лучше. В конце мая билль о корнях и ветвях стараниями авторов проекта ставится на обсуждение парламента. Но вот диво: многие в палате отнюдь не в восторге от предлагаемой решительной меры. Вновь выплывает убийственный аргумент Джона Стрэйнджуэйса, в свое время вызвавший такую ярость Кромвеля: равенство в церкви означает равенство в государстве.
— Я смотрю на епископов, — говорит депутат от Корнуолла, — как на своего рода внешний защитный вал; когда народ овладеет этим валом, перед ним разоблачится тайна, и нам придется тогда непосредственно переходить к защите нашей собственности. Если народ добьется равенства в церковных делах, следующим его требованием будет аграрный закон и равенство в делах светских. Мое мнение таково: епископат нужно реформировать, а не отменять.