Кронштадт и Питер в 1917 году
Шрифт:
Наше заседание продолжалось очень недолго, и все несложные вопросы, стоявшие на повестке, скоро были исчерпаны.
На следующий день я вместе с младшим Рошалем и другими товарищами выехал в иногороднюю командировку.
В большой тесноте и давке мы доехали до Новгорода и сразу направились в большевистскую коммуну, где жили Михаил Рошаль, Валентинов и другие члены Новгородского комитета. Там я застал: одного солдата-большевика, только что приехавшего из Старой Руссы. Таким образом мне удалось получить сведения о партийной работе как в Новгороде, так и в Старой Руссе.
В Старой Руссе местный Совет состоял из 36 членов, но большевиков было настолько мало, что даже не существовало фракции. Однако на губернский съезд в Новгород были присланы четыре делегата, оказавшиеся
В общем, в Старой Руссе и в Новгороде картина была одна и та же. Симпатии подавляющего большинства солдат и рабочих определенно склонялись на нашу сторону; офицерство и буржуазия, вместе с зажиточной интеллигенцией, были настроены в пользу Временного правительства; эти слои находили себе опору среди казаков и ударников; за пределами городской черты — среди крестьян — работа велась очень слабо.
Все сведения о партийной работе, о численности организации, о боеспособности Красной гвардии, о настроении частей Новгородского гарнизона, о количестве войск, готовых с оружием в руках выступить за Временное правительство и против него, — все эти цифры я тщательно заносил на страницы своей записной книжки.
В общем, в Новгородской губернии соотношение сил было, по-видимому, в нашу пользу. Квартировавший в самом Новгороде 177 запасный полк был большевистски настроен. Казаки-ударники стояли за Временное правительство, но и среди них имелись большевики. В Кречевицах влияние на гвардейский запасный кавалерийский полк оспаривали большевики и эсеры. В Старой Руссе настроение гарнизона отличалось своим большевизмом. Там были расположены: 178 запасный полк и автомобильная мастерская 5 армии (300 человек — сплошь большевики). Стоявшие в Старой Руссе две сотни казанов были настроены против солдат. В селе Медведь — 175 запасный полк и в Боровичах — 174 запасный полк были настроены в нашу пользу. В самом Новгороде партийная организация состояла из 176 членов (за полторы недели до моего приезда было 102). По социальному составу члены партии распределялись так: 150 солдат, а остальные — рабочие. При этом коллективов по предприятиям еще организовано не было. Губисполком состоял из 30 человек, почти исключительно эсеров и меньшевиков; большевиков было только трое. Ясно, что губисполком не отражал действительного соотношения сил в данный момент.
Товарищи решили не терять времени и в тот же день устроить митинг 177 запасного пехотного полка, стоявшего в городе. Для созыва митинга мы направились в казармы. Там было грязно, душно, пахло кислыми щами. На неопрятных деревянных нарах обедали солдаты. Тов. Рошаль пошел разыскивать членов полкового комитета. Через несколько минут он сообщил, что митинг состоится на воздухе.
Мы вышли на двор и прошли на прилегающую к казармам площадь. Здесь возвышалась небольшая, видимо, когда-то наспех сколоченная трибуна. К нашему приходу на площади еще не было ни души.
Но вскоре, очевидно, по зову или сигналу, группами и по одиночке стали сбегаться солдаты. Их набралось несколько сот человек.
Для одного полка это было достаточно. Почти все свободные от работ и службы товарищи стеклись послушать большевистских ораторов. Я поднялся на трибуну и стал говорить.
Аудитория слушала внимательно, но без особенного пыла. Только когда я перешел к вопросу о войне и мире, живо волновавшему чувства и помыслы каждого крестьянина в серой солдатской шинели, слушатели насторожились, и на их лицах тотчас отразились глубокие внутренние переживания, мучившие каждого из них по поводу этой больной темы. Как дамоклов меч висевшая над головой каждого из них опасность внезапной отправки на фронт и естественное, здоровое отвращение к чудовищной империалистической бойне создавали благоприятную почву для восприятия антимилитаристских идей. Это настроение не было голым шкурничеством, как объясняла себе успех большевистской пропаганды вся буржуазная печать. Эгоистичными, своекорыстными шкурниками могут быть отдельные лица, но никак не огромные массы, вовлеченные в грандиозное движение революции.
После меня выступило несколько
На другой день мне пришлось побывать на митинге кавалерийского полка. Он был расквартирован далеко за городом, в кречевицких казармах. На грузовом автомобиле по плохой, ухабистой, давно не ремонтированной: ж размытой дождями дороге мы приехали в этот полк. В ожидании, пока товарищи соберутся на митинг, председатель полкового комитета пригласил Михаила Рошаля, Валентинова и меня в офицерское собрание; мы согласились. В офицерском собрании все дышало специфическим ароматом старого режима. На окнах висели чистые и аккуратные занавески, столы были накрыты белоснежными прокрахмаленными скатертями, за ними сидели туго затянутые в корсеты ротмистры и корнеты в рейтузах и кителях с золотыми погонами. Изящно сервированную закуску подавали услужливые официанты.
Только наша компания своим оживленным и бесцеремонным поведением, своим демократическим видом внесла диссонанс и грубо разрушила иллюзию старого режима, которая старательно культивировалась в этих уютных, словно языком вылизанных комнатах. Мы ловили на себе косые, недоброжелательные взгляды соседних столиков. Наконец, мимо нас, лихо поигрывая бедрами, походкой самоуверенного глупца, прошел какой-то офицер с фантастически-широкими, как на шарже, рейтузами.
Михаил Рошаль, как вольноопределяющийся, был одет в военную форму.
При виде жеребца в золотых погонах он из чувства дисциплины приподнялся с своего стула. Но офицерик этим не удовлетворился.
По-военному развернувшись на месте, он вперил свои бесстрастные, но вдруг налившиеся злобой глаза в лицо Рошаля и с привычной интонацией, выработанной в течение долгих лет службы в казарме и на плацу, неистово завопил:
— Вольноопределяющийся, как вы смеете, стоя перед офицером, держать руки в карманах? Я вас научу дисциплине… и т. д.
Мы поспешили вмешаться и прекратить безобразную сцену, напомнив зарвавшемуся офицеру, что дни старого режима миновали и у нас, к счастью, произошла революция. Он как-то сразу притих, но, отойдя к группе своих золотопогонных друзей, еще долго высказывал гневное возмущение святотатственным потрясением самих основ военной дисциплины. Я решил об этом рецидиве офицерского самодурства довести до сведения солдатской массы.
Вскоре нас пригласили в полковой театр, где должен был состояться митинг.
Это был совершенно отдельный, огромный сарай, со сценой и длинными рядами скамеек. Зал был наполнен солдатами.
Я говорил около двух часов. Охарактеризовав весь режим Керенского, я с особым вниманием остановился на деле Корнилова и подробно осветил весьма недвусмысленную роль Керенского во всей этой авантюре. Солдатская масса заброшенного в захолустье полка, по-видимому, не была избалована визитами новгородских ораторов. С изумительным интересом внимали они каждому слову, упоминание о некоторых общеизвестных фактах являлось для них свежей новостью, едва ли не сенсацией, а участие Керенского в контрреволюционном заговоре Корнилова, которого он из трусости предал на полпути, явилось для публики неожиданным откровением и вызвало необычайное возбуждение против Временного правительства и страстные выкрики по адресу Керенского: «Позор предателю революции».
После меня выступали новгородские товарищи: Рошаль и Валентинов.
Атмосфера собрания накалилась до высшего предела.
Редко мне приходилось видеть такой сильный подъем, такое страстное воодушевление и столь неистовую политическую ненависть. Не было сомнений, что люди, охваченные таким жгучим энтузиазмом, готовы идти в бой, готовы погибнуть или победить в борьбе с ненавистным Временным правительством. К неописуемой радости Новгородской организации, кавалерийский полк по своему настроению оказался не только вполне надежной, но еще, пожалуй, и лучшей опорой пролетарской революции, чем другие армейские части, стоявшие в городе.