Крошеная эстетика. Спектр
Шрифт:
Я смотрел—и глотал старину из рук его истории; трупный запах былого величия, пережимая горло юношеской самоуверенности, отравлял надежды, в один миг упрочившиеся и обратившиеся в прах. Я касался его стен кончиками пальцев, возносился к его башням взглядом—и их форма в сырой мгле сумерек шелестом дождя оплывала вниз. Затаив дыхание, приникнув грудью к болотам событий, я дожидался рассвета, дабы утвердить непременное воскрешение, но слабый свет лишь едва пробивался сквозь нетленную синеву сгустившихся туч, и голубая тень их, проникнув внутрь, выскоблив органы через глотку наружу, пускала новую трещину в массивных стенах памяти.
Здесь я обрёл землю под своими ногами и потерял их вес, здесь, обогнав
Тьма, притаившаяся в лесу ещё около полудня, теперь медленно расползалась по полям, пронизывая рощи, далёкие звёзды и редкие на этом просторе души, наполняя их сладостной меланхолией на манер тоскливой мелодии ветра в октябре, свободно перебирающей её струны. Лучи солнца не могут охватить все углы личностных многоугольников, в отличие от тьмы, подобно воде, всегда заполняющей всё предоставленное ей пространство. Свет, пусть и рождённый из спектра, имеет лишь один цвет: белый, тьма же полна оттенков, словно густой бархат на рукавах вельможи с ветхого портрета, и голос её, мягкий и глубокий, лучше всего звучит в её собственном молчании: то величественном и торжественном, то едва различимом и кротком, лишь изредка прерываемом трелями эха.
Так было и в ту ночь, едва туманы развернулись над долиной, окутанной священной тишиной, нерушимее которой нет и не было ни закона, ни заповеди в любой из священных книг—и в густом кустарнике запел, трепеща крылышками, одинокий соловей. Его наивное пение, чистое и проникновенное, словно слезы умирающей в оковах юности, вырвало меня из раздумий, и, внезапно окунув в реальность прохладной ночи, заставило вздрогнуть от нанесённого искренностью удара.
Он открыл зазиявший внезапно грот, вызвал сверхсильные потоки чувств, эмоций и мыслей, что, смешавшись воедино, скупой росой выступив на глазах, захлестнули сознание. Я крикнул—и крик мой, пронзив молчание безответной ночи, набрав высоту и силу ветра, понёсся над недвижимым простором к краю долины, откуда все в безмятежном сне ожидали Солнца.
Мой мозг охвачен пламенем безумного стремления к жизни, близкого к исступлению посреди вялотекущих симптомов бесплодной прокрастинации, поглощающей минуты быстрее жара, стачивающего пепел сигарет в холодную атмосферу безразличия, пронизанного и пожираемого изнутри кипятящим кровь интересом к собственной судьбе. Бурлящее, сцепленное липкой жижей единство обещаний никогда не достигнет предельного градуса ненависти, искривившего сознание за симметричными стенками черепной коробки, под тонкой плёнкой внешних обязательств, полых внутри, соответственно мотивам, их породившим. На высшей точке чувств, безумной для наблюдающих её подножие издали, я впервые узнал, каких диких усилий стоит даже слабая попытка быть живым, и как мало нужно остающимся в добровольном смертельном неведении: в равной степени беспечной и беспросветной слепоте.
Каждый вдох и выдох в отдельности требуют труда, придающего кинетическую энергию лёгким, по определению оплетённым унынием бытия под личиной вымышленных правил существования, просочившихся в сердце всякого, кто ещё не решился его прекратить, исчерпав своё право на забвение.
Каждая мысль, стрелой пущенная в центр познания, задевая струны изголодавшейся души, стремится обернуться вспять со светом одной из истин в острие и пронзить вопрошающую человеческую сущность насквозь, отвратив от лишних движений уставшего тела: ещё полных надежды трепыханий пойманного сердца и судорожных сокращений заходящихся в извечных рыданиях лёгких.
Каждое
Гореть—единственный путь преодоления, увенчанный тёрном протяжённого в вечности финала: единственный способ отречься от права на забвение, единственное спасение дрейфующего самосознания, единственный шанс быть и остаться…
Будущее будто заперлось в прохладном осколке солнечного утра на краю первых дней октября.
Я наивно полагал, что оно возьмёт на себя гнёт обязательств перед целями, взгромоздит на спины несущих время ветров вес моего еретического сомнения в их направлении, скроет от немого укора упущенных мгновений, отразит удар расцветающих последствий, подставит щеку моей ладони из прошлого, несколько облегчив груз на затёкших плечах—и одновременно сам должен был нести его в сухих ладонях, где уже пульсировал свежестью ранней зимы воскресный рассвет, полный упоительного одиночества…
Обманчиво-нежные, предательски-яркие лучи солнца на закате марта, едва ощутимо касаясь кожи, светом стекали по моим щекам, вечерней прохладой собирались в уголках губ, а после искрами, вместе с пеплом, исчезали на сером шарфе. Месяц стремительно таял в ладонях, обагряя руки чувством вины, и испарялся в пурпурные сумерки грядущего апреля. В уши ветром бился коварный шум июньской листвы, эхом донося гром не сбывшихся надежд, а за ним неотступно следовал зловещий август, своей огромной тенью омрачая распахнутую, залитую наивно-широким сиянием линию горизонта.
Я ломал ногти, разбивал колени и локти, стачивал зубы в попытках удержаться на сухом и чистом мартовском асфальте. Я стремился остановить время, продлить мгновения безопасной неопределённости, насытив их счастливыми сомнениями, скрыться от подступавшей к горлу реальности, застыть в одной из её форм, но…
Март уходил из-под ног…
В беспредельном холоде сиреневого майского неба, высота которого отдавала ароматом вишни, слышался переплетавшийся с движением дыма шорох тихо опадающих взбитых сливок, а под ним, огромной тенью на ночных облаках плыло вслед за мечтами моё одиночество…
Холодное топлёное молоко, скрывшее вершины тёмных туч, корни которых уходят в ледяной космос, прохладой осело в высокой августовской траве, растворило в себе рыжий свет слабых фонарей, поглотило вечер и саму тишину.
Редкие проблески реальности на пустых влажных дорогах калейдоскопом крутились перед глазами: отражениями в раздутых каплях насыщенного воздуха. Всюду пахло замкнутым одиночеством—и мне хотелось бежать.
Я поднял ногу в сантиметрах десяти над землёй и ударил полновесной стопой—окружающая действительность беззвучно содрогнулась; я ударил сильнее—где-то у стиснутого горизонта раздался треск; я изо всех сил всадил пятку в внезапно помягчевший асфальт—наконец тяжёлый сон со скрежетом и скрипом провалился в реальность.