Кроссворд для Слепого
Шрифт:
— Любой каприз, Федор Филиппович, за ваши деньги,
— Это еще что за штучки?
— Ее я из Витебска привез.
— Хорошая фраза. Ты еще не решил, какой гонорар тебе полагается за витебскую командировку? Ой, Глеб, кофе хорош! — делая глоток, причмокивая, обронил генерал,
— Еще думаю. Я и сам неплох — не только кофе.
— Что-то ты больно весел, раздухарился, как будто женщину привел. Кстати, как Ирина?
— Все хорошо. Сегодня она какое-то торжество придумала, ждет не дождется меня.
— Какое торжество? — лоб генерала
Тот выдержал взгляд как ни в чем не бывало, передернул плечами:
— Сколько ни думал, Федор Филиппович, не могу вспомнить или угадать, какое сегодня у нее или у нас с ней торжество. Морщил лоб, виски тер, сигарету выкурил, кофе выпил, а вспомнить не удалось. Единственное, что я придумал…
— Ну и… — генерал пытливо взглянул в лицо Глеба.
— Это торжество по поводу того, что наш поэт закончил поэму.
— Не понял… еще раз.
— Поэт закончил поэму, — бойко продекламировал Глеб.
— Какой к черту поэт и какую к тому же поэму?
— Я и сам не знаю, какой поэт и какую поэму, и закончил ли он ее. Ирина любит так говорить. Тут я уже напрягся, тоже начал думать. Федор Филиппович, если вы ко мне пришли, значит, у вас есть дело. А если ваш портфель тяжелый, словно в нем лежат два кирпича, а в левой руке вы держали зонт, значит, я могу сделать вывод, вы заглянули ко мне не на чашку кофе.
— Продолжай, продолжай, издевайся над стариком, ерничай. Тебе можно, ты никакими обязательствами с органами не связан, а я там служу.
— Я не ерничаю, Федор Филиппович, это просто цепь наблюдений выстраиваю и делаю выводы. А если хотите, продолжу дальше.
— Валяй, Глеб, — генерал взглянул на циферблат часов.
— Вот вы взглянули на часы, а это говорит о чем?
— Ну и… — вставил три копейки генерал.
— О том, что у вас мало времени и вы хотите как можно скорее перейти к делу и вытряхнуть на стол содержимое вашего портфеля. Но если вы мне дадите три попытки, я отгадаю, какой вопрос вас мучит.
Лицо Потапчука стало непроницаемым, и он мгновенно стал походить на зрителя, случайно вырванного гипнотизером для своих штучек из зала, зрителя, который не желает поддаваться на уговоры или трюки гипнотизера.
— Вы сейчас невероятно напряглись и не желаете верить в то, что я могу знать, могу догадаться о вашей тайне.
— Нет у меня никакой тайны! — в сердцах пробурчал Потапчук. — Хватит, Глеб, меня разыгрывать. — Говори, что ты уже знаешь?
— Ничего не знаю, Федор Филиппович, — наивно улыбнулся Сиверов, повел сильными плечами и, картинно заломив пальцы рук, хрустнул ими прямо над столом.
— О боже, как только с тобой Ирина живет? Ты и с ней загадками, ребусами разговариваешь?
— Она женщина, вы мужчина. Она полагается на интуицию и чувства, а вы, Федор Филиппович, в первую очередь на факты, которые пытаетесь выстроить в логическую цепочку, причем так, чтобы каждое звено соответствовало предыдущему и следующему,
— Ты, Глеб, конченый, — генерал допил кофе, — разговаривать с тобой становится просто невыносимо, ты издеваешься, сам того не подозревая.
— Хотите, я продолжу дальше?
— Слушай, что это за симфония? Опять Вагнер? — чтобы сбить Глеба с мысли, поинтересовался генерал, взглянув в темный угол, где стояла огромная колонка, похожая на гроб средних размеров.
— То, что это Вагнер, догадаться несложно. Но не симфония. Вы ведь знаете мои пристрастия. А вот если вы скажете, какой оркестр и в каком году исполнил вот это произведение, то я вами, Федор Филиппович, буду искренне восхищаться, а к вашему авторитету в моих глазах я смогу пририсовать еще один жирный плюс.
— К черту оркестр, Глеб Петрович, к черту год, когда они записали этот концерт!
— Нет, Федор Филиппович, раз уж мы договорились играть по правилам, то давайте будем их придерживаться.
Генерал поставил портфель на колени, отодвинул в сторону чашку, расстегнул замок и вытащил две пухлые папки, обыкновенные, серые. Тесемки были завязаны на аккуратные бантики.
— Сами завязывали, — сказал Глеб. — Такие бантики только генерал Потапчук вязать умеет, только у вас хватает терпения вот так аккуратно разгладить тесемочки в пальцах, а затем…
— Глеб, не до бантиков мне. Каждый день на ковер по два раза хожу, и дрючит меня замдиректора во все дырки, как ему захочется, только еще старым ослом не обзывает. Но, думаю, он завтра-послезавтра перейдет и к подобным формулировкам.
— Ну, если так, то за оскорбления ему придется ответить.
— Что-то у тебя, Глеб, сегодня тон шутливый? Вроде Вагнер к подобным разговорам не располагает, видишь, как серьезно играют, вдумчиво?
— Несерьезно они играют, Федор Филиппович. Серьезно играет Караян, а японцы играют с легкой иронией. Для них Вагнер — это всего лишь объект, а вот для Герберта фон Караяна Вагнер — Бог, на которого он молится. И всех своих оркестрантов — скрипачей, виолончелистов, духовиков, ударные — заставляет служить Богу, как настоятель храма заставляет служить весь свой клир.
— Слова-то какие красивые знаешь — клир! Ты еще скажи архимандрит, синклит.
— Нет, не буду, — улыбнулся Глеб, наполняя чашки уже остывшим кофе.
Генерал закурил, но развязывать красивые бантики на двух папках не спешил. Глеб смотрел на него немного грустно. Настроение изменилось у него мгновенно.
— Давайте к делу. Только сначала скажите, угадал я насчет француза?
— Нет, не угадал.
— Жаль, я надеялся.
— Ты высчитал, Глеб, что я к тебе пришел именно с этой проблемой. Наверное, ты тоже газеты читаешь?