Крот Камня

Хорвуд Уильям

Становилось все очевиднее: их догадка об экспериментах Данбара со звучащими надписями верна. Он, вероятно, был одержим темой перехода от старости к юности. Но почему? Этого они понять не могли.

Кротами овладело какое-то необычайно восторженное возбуждение, словно им обязательно нужно было найти ответ на этот вопрос до того, как они уйдут. Поэтому они трудились всю ночь без отдыха, непрерывно извлекая из стен звуки. В результате они научились по легчайшему прикосновению определять, какую стену они проверяли. Пока Триффан и Спиндл извлекали звуки и слушали их, Мэйуид разведывал дальнейший путь и постепенно вывел их в ходы, где записанные

голоса звучали чище, индивидуальнее. В конце концов выявился один голос, самый ясный в пожилой группе, но не очень хорошо различимый среди подростков. Быть может, голос Данбара? Крота, который занимался поисками самого себя в юности?

Более того, они обнаружили, переходя из зала в зал, что Данбар, если это был он, постарел за время своей огромной работы. Теперь надписи располагались не так высоко на стенах, как в предыдущих залах были нанесены огрубевшими когтями и процарапаны менее глубоко. И стиль знаков изменился: стал свободнее, отсутствовали детали, имевшиеся ранее. При этом звучание улучшилось, как будто Данбар понемногу находил суть своего поиска.

По-прежнему слышались только голоса: ни песен, ни членораздельных слов. Не было и Звука Устрашения, как называл его Триффан, — звука, от которого сердце крота трепещет в тоске. Все обнаруженные звуки были добрыми, ищущими, светлыми.

— Вероятно, он искал звучание Безмолвия, — высказал предположение Спиндл. — Хотя я никогда не думал, что этот звук может исходить от крота.

— Должно быть, эти надписи — часть его пророчеств о явлении Крота Камня, — задумчиво проговорил Триффан.

Потом все неожиданно изменилось. Они пришли в зал, где звучали голоса малюток и к ним примешивался голос самки. Иногда нежный, иногда резкий, и все это в одних и тех же надписях, словно Данбар, создавая эти звуки, не мог как следует управлять своими когтями. Слышались плач, крики, успокаивающие звуки. И сквозь все это — детский писк, сначала тоненький, зовущий, потом нежный и прекрасный.

Дальше начались странные явления. По мере того как друзья продвигались вперед, надписи становились все более изящными, а форма залов все лучше отвечала их назначению, так что Триффану и Спиндлу больше не нужно было прикасаться к надписям — они сами шепотом издавали звуки, вбирая в себя шаги трех преисполненных благоговения кротов, и претворяли их в звуки, как и задумал Данбар.

После этого они впервые услышали Звук Устрашения. Тяжелый, угрожающий, он настигал кротов, как настигает поток грязной воды, устремившийся и тоннель. Когда слышался этот звук, они дрожали от страха.

Теперь первым шел Триффан, остальные держались как можно ближе. Они увидели перед собой портал, над ним — резной орнамент, за ним — зал. Кроты двинулись к порталу, а Звук Устрашения нарастал, окружая их. Даже эхо шагов было искаженным, зловещим. Казалось, он хотел заставить их напасть друг на друга, ненавидеть, пугать, угрожать… Триффан бросился вперед, потащил за собой Мэйуида и Спиндла, и они, проскочив через страшный портал, ввалились в зал, охранять который Данбар заставил построенный им портал.

Тишина, почти абсолютная. Надписей не много. Тусклый свет из шахты в потолке, уже не такой пылающе-страшный, ставший мягче с приближением рассвета.

— Триффан… — начал было Мэйуид, увидев, что они провели в ходах гораздо больше времени, чем собирались.

— Тш-ш-ш…

Но этого краткого обмена словами оказалось достаточно, чтобы надписи вокруг зазвучали.

Кротам стало казаться, что они находятся в норе, в одном конце хода; в другом раздаются голоса матери и малышей, их призывы, писк, а в ответ — нежные успокаивающие звуки, какие можно услышать сразу после рождения детей. Потом все постепенно стихло и исчезло, как улетучивается сон при пробуждении. В дальнем конце зала кроты увидели еще один портал, но вход в него был заложен кусками горной породы, черной и блестящей. Почва вокруг портала была утоптанной и твердой и не крошилась под когтями.

Триффан дотронулся до одного из кусков породы и услышал донесшийся из-за камня глухой звук. Он снова дотронулся, и тут услышали все: мимолетный, очень далекий звук, про который нельзя было сказать с уверенностью, будто он существовал на самом деле. Похожий на отголосок бегущих по дальнему-дальнему тоннелю лап, который тут же исчезал, так что кроту оставалось лишь гадать, слышал ли он его вообще.

Звук был настолько соблазнительный, что Триффан снова дотронулся до камня и опять не смог точно уловить раздавшийся звук. Не звук — звуки. Крики, беготня, снова крики… и вот в зале, где они все находились, послышался слабый отголосок материнского зова, который был им уже знаком. Потом эхо от рыка ревущей совы, тоже очень далекое, — совы, кружившей над их головами по поверхности, там, где по небу начинал разливаться свет зари.

— Надо идти! — сказал Триффан.

С этими словами он повернулся и непроизвольно коснулся одной надписи на стене. Провел когтем от начала до конца, и в ответ последнее произведение Данбара зазвучало из-за заложенного камнями портала, зазвучало с нарастающей силой и абсолютно отчетливо. Вопль, ужасный, долгий, — роды. Да, и тут же вопль самки, сражающейся за жизнь своего детеныша, дерущейся изо всех сил в отчаянии, что не удастся сохранить его. Вопль повторился восемь раз, потом писк малыша, исполненный такого же отчаяния, как крик матери.

Вслед за этим — извлечение сущности из всего, что они слышали ранее: голоса малышей, подростков, молодых кротов — и этот материнский вопль, смешавшийся с голосами других самок. Потом голос крота, старческий, усталый, зовущий, умоляющий, протестующий, — и снова проходящий весь путь во времени обратно: к юности, к детству. А в самом конце — самый краткий и прекрасный момент из всего, что им довелось услышать, такой краткий, что они едва осознали, что услышали его: звучание Безмолвия.

Но тут снова раздался шум ревущей совы, кружившей над их головами, и Безмолвие ушло.

С его исчезновением снова стали слышны вопли — само олицетворение ужаса: крики детенышей, родовые муки, звуки жизни, звуки смерти. И невосполнимая горькая утрата.

— Фиверфью! — закричал Триффан.

Его крик слился с воплями, сотрясавшими зал, он повернулся, бросился к выходу, от которого, казалось, ответвлялось сто дорог, и все в разные стороны, и побежал. Триффан не разбирал, куда он бежит, Спиндл и Мэйуид следовали за ним, и у них в ушах гремело все, услышанное до сих пор. Только звуки нс были больше простыми и осмысленными. Звук Устрашения — голоса старых кротов и молодых, добрых и злых, самок и самцов, мрака и света. Вокруг все перепуталось. Смятение увлекало кротов вниз, в глубину, их бег превратился в бегство, оно длилось очень долго, и при каждом шаге они продолжали слышать и вопль роженицы, и отчаянный писк и понимали: совершается что-то невероятно жестокое.