Кровь боярина Кучки
Шрифт:
Он сидел у растворенного окна, видел через дорогу двуглазую хижину соседа Иевки Ручника и терялся в своих тупиковых думах. Вросшая в землю хижина Иевки - тьфу по сравнению с гордой Вевеиной избой на подклете. Бедный скорняк перед хозяйкой этой избы ломал шапку, с Панфилом же, её слугой и возатаем, крепко дружил. Вот и сейчас уселись на скамье под раскрытым окном и беседовали, не подозревая, что неотёсанные их голоса хорошо слышны Роду. Беседа шла, конечно, о делах государственных.
– Ростов ко Владимиру, как боярин к холопу. Блюдёт своё старшинство!
–
– На чем старшие положат, на том и пригороды станут, - пустил в ход расхожую приговорку Иевко в рассуждении, где быть теперь стольному граду и сидеть князю…
Большой, трудный разговор долго не продержался.
– Опять пойдут сплетки [512] да подирушки, - подвёл красную черту Панфил.
Иевко с удовольствием опустился с неба на землю:
– Твоя воздержница, кажется, нашла древо по себе?
– Сколько ж можно девовать?
– откликнулся Панфил.
– Только пришлец какой-то смурной. Живёт, видать, по присловью: держи девку в тесноте, а деньги в темноте.
[512] СПЛЕТКИ - ссоры.
Иевко согласился:
– Оглядень! Знает, стало быть: рыжий да красный - человек опасный! Каждому это ведомо. Оттого и продевовала Вевея Власьевна столько лет.
– Оттого ли, не оттого… - раздумчиво произнёс Панфил.
– Я уж который год, служа, наблюдаю: ей щенка, вишь, да чтоб не сукин сын!.. Огонь-баба! Манит, а не подступишься…
– Огненный жжёт, что мужик, что баба, - согласился сосед.
– Не зря сказано: с рыжим дружбы не води, с черным в лес не ходи.
– Вон идёт моя госпожа с каким-то скороплешим монахом, - углядел Панфил.
Род прежде его из окна увидел Вевею, шествующую от Яузы в обществе молодого инока, на миг снявшего от жары клобук, чтобы утереть раннюю лысину.
– Сызнова расстегай с растопырей сошлись!
– обратила внимание хозяйка на слугу и соседа.
Род поднялся в ожидании гостя, приводя себя в порядок. Но гость не был введён. Время шло. Монах и Вевея давно уже во дворе, а наверх не взошли. Что-нибудь случилось?
Рода как бы подтолкнуло внутреннее предчувствие и, не думая о том, нужно ли ему показываться перед прибывшими, он вышел в сени, стал сходить по ступеням и тут же остановился, услышав в подклете сторожкие голоса.
– Не приглашаю в избу, Тарасий. У меня отец Глеба Андреевича.
– Окстись, матушка! Андрей Гюргич не у тебя, а на небе.
– Стало быть, настоящий его отец. Глеб Андреевич - сын не княжеский, а боярский…
– Слухи есть, слухи есть… Веры не было…
– Отцу не надобно пока знать о сыновней смерти.
– Истинно, истинно… Не запасся здоровьем постник наш. Угодил из кельи во сыру землю на заре жизни.
Свет померк в очах Рода. Ему показалось, что он медленно-медленно опускается на пол. Отчего же последним звуком так явственно прозвучал на слуху стук тела?..
Очнулся он на широкой
– Голубчик! Глазки открыл…
– Где монах?
– спросил Род.
– Ох, и тяжёл ты! До одра не доволокли, здесь пришлось уложить.
Вевея поднесла блюдце, ещё источавшее пар.
– Где монах?
– снова спросил Род.
– Испей целительного зелья, испей, - уговаривала она, - Не пугайся. Травка-девятисил. На ноги поднимет…
– Мне не девятисил, а стосил более потребен, - отпил Род несколько горячих горьких глотков.
– Где же твой монах?
– А ушёл Тарасий, - обувала Рода Вевея, как новобрачная, - Отпустила его. Бог с ним. Ишь как напугал тебя! Пусть идёт в свою обитель.
– Хорошо ли ведом тебе этот вестоноша? Не вылгал ли?
– впился Род в рыжуху глазами, полными надежды.
– Да что уж, - отвернулась Вевея.
– Извещал меня о Глебушке постоянно. Все для-ради государя Андрея Гюргича, царствие обоим небесное! Вот и нынче… Худая весть, а куда же от неё денешься?
– Давно умер сын?
– Род стиснул бороду в кулаке.
– Отчего он умер?
Вевея гладила его голову, и потрясённый смертью сына отец чувствовал облегчение.
– Третьего дня похоронен, - поведывала она тем временем.
– Уж так блюл Петров пост, так блюл! После заутрени удалился в келью, а к трапезе не пришёл. Послали послушника. Тот поцарапался в дверь, а ответа нет. Взошёл и видит: на одре только тело. Душа уже в горнем мире.
Род долго смотрел в окно, на дальнейшие хозяйкины речи не отвечал. Да и не слышал, что она говорила. Потом решительно встал, собрал свою кожаную суму - единственное имущество, оставшееся после боголюбовской татьбы, подошёл к хозяйке:
– Помозибо тебе, Вевеюшка, за хлеб-соль…
– Ты… ты это куда?
– отпрянула она, словно от удара.
– Пойду занять в монастыре место сына. Иной жизни для меня нет, - попытался он объяснить.
Вевея, отскочив к выходу, раскинула руки, будто распятая на двери:
– Не пущу!
Глядя на такую прыть, то ли улыбнулся, то ли сморщился её возлюбленный:
– Успокойся, милая. Сил не хватит удержать.
– Иевку, Панфила кликну!
– надрывалась женщина… И вдруг, махнув рукою, отошла, бухнулась на лавку.
– Что тебе Панфил и Иевка? Щенки перед медведем!
Род, жалеючи, обнял её и снова вспомнил: «Обнятого остерегайся!» В то же время тяжко было унести свою невольную вину перед рыжухой. Ведь она всю жизнь думала о нём и ждала его. Даже презрев возраст, ради него кос не расплела!
И, едва он двинулся к двери, Вевея пала на колени, поползла, схватила полы его платья:
– Не уйди-и-и-и!..
Разжимая её пальцы, он твердил:
– Такова судьба, сестрица. Такова судьба…
Встав, намотав слезы на кулак, она спросила сухо:
– Стало быть, уйдёшь? Не пожалеешь?