Кровь и почва русской истории

Соловей Валерий Дмитриевич

Но преобладание в межэтнических контактах русского ассимиляторского вектора нельзя объяснить только культурно-историческими факторами. Биологическая подоплека этого процесса слишком очевидна, чтобы ее можно было исключить из исторического анализа. Поэтому автор счел необходимым включить в концептуализацию отечественной истории понятие «витальной силы» – близкое, но не идентичное «пассионарности» Льва Гумилева. В обобщенном виде под «витальной силой» или «витальным инстинктом» понимается совокупность специфических характеристик функционирования этноса как социобиологического явления. 

Пятивековая ретроспектива отечественной истории обнаруживает отчетливую

связь и зависимость между биологической и морально-психологической, экзистенциальной силой русского народа, с одной стороны, и его историческим творчеством - с другой. Грандиозный успех России в истории оказался возможен лишь благодаря русской витальной силе. Как только она стала иссякать (что заметно с 60-х годов прошлого века), пошла под уклон и страна. Пик советской мощи и влияния оказался той исторической вершиной, с которой начался спуск вниз. Поначалу медленный и незаметный, он превратился на рубеже 80-90-х годов прошлого века в настоящий обвал.

Трагический парадокс истории в том, что русская сила, послужившая залогом грандиозного государственного строительства, масштабного социального творчества, ключевым фактором беспрецедентной территориальной экспансии и триумфальных военных побед была истощена этим строительством и этими победами. Проще говоря, русские надорвались. Именно по этой, и ни по какой другой причине Советский Союз был исторически обречен. Превращение русской силы в русскую слабость, что все более остро ощущается (хотя не всегда рефлексируется) современным отечественным обществом, делает столь проблематичным наше будущее.

Еще одной важной теоретической новацией в переосмыслении русской истории является понятие русских этнических архетипов (матриц коллективного бессознательного) и главного, доминантного архетипа – архетипа власти. Он трактуется автором как предельное воплощение, почти метафизический первообраз общечеловеческого архетипа власти. Русское общество сверху донизу и снизу доверху пропитано духом властвования и господства. Подобно магнитной линии, к которой притягиваются, вдоль которой группируются железные опилки, русский архетип власти сориентировал творческие усилия русского народа, направил русскую витальную силу в русло строительства государственности в самых тяжелых в мире природно-климатических и угрожающих геополитических условиях.

Хочу подчеркнуть: не государство сделало русский народ таким, какой он есть, а русские потенции реализовались в строительстве специфической отечественной государственности, пытавшейся, в свою очередь, отформовать русских под себя. Как бы ни оценивать это государство, нельзя не признать: оно обеспечило русским безусловные конкурентные преимущества в северной Евразии, послужило надежным (хотя и не очень привлекательным) инструментом долговременного успеха в истории. Иное государство вряд ли могло хотя бы сохранить русскую независимость. Сравнительно-исторический взгляд на Восточную Европу и развитие соседей России оставляет в этом мало сомнений.

 В рамках Большого времени русская история вообще была одной из самых успешных среди историй европейских народов. Сам факт создания развитой цивилизации – русской цивилизации - в северной Евразии представляет беспрецедентное и неоспоримое историческое достижение.

Ярким доказательством существования русского этнического архетипа власти, выразившегося в специфической отечественной государственности, причем доказательством от противного, служит отсутствие в отечественной истории влиятельного русского этнического

сепаратизма. Феодальная раздробленность была почти исключительно делом элиты, а не масс русского населения, связанного бессознательной этнической связью поверх всех барьеров и разграничений. Россия не знала не только русского сепаратизма, но даже развитого партикуляризма великорусских территорий, хотя ее бурная история и необъятные пространства предоставляли для этого немалые возможности.

Архетип государственности включает как позитивный полюс – служение государству и его сакрализацию, так и негативный – массовый анархизм. Для описания логики русской истории очень подходит метафора маятника между двумя этими крайними точками. Но даже экстремальное выражение антигосударственных настроений - «бессмысленный и беспощадный» (на самом деле очень осмысленный, а потому беспощадный) русский бунт - питалось имплицитным нормативистским образом чаемого «царства любви и истины», противопоставленного отрицавшемуся актуальному государству.

На всем протяжении отечественной истории русский народ и российское государство находились в симбиотических отношениях. Государство питалось русской силой и беспощадно эксплуатировало ее: русские низы не имели никаких этнических преференций и несли основное государственное тягло. В то же время русские нуждались в государстве как гаранте независимости и стабильности, организаторе общенациональных усилий. Однако сила его давления на русский народ, тяжесть эксплуатации увеличивалась по мере успеха имперского (социалистического) строительства, роста внешнеполитического влияния и военной мощи страны, уменьшения доли русских в численности ее населения. Все это провоцировало недовольство, превращая русских из главной опоры империи в угрозу ее стабильности. Успехи, оплачивавшиеся русским потом и кровью, подрывали силу русского народа и тем самым подтачивали мощь империи.

Сочетание сотрудничества и взаимозависимости русского народа и имперского государства с капитальным конфликтом между ними составили стержень русской истории, ее главное диалектическое противоречие.

Глубинная психологическая потребность русских в государстве как фундаментальном условии существования находилась в конфликте с актуальным государством. Вследствие и после петровских преобразований, радикально изменивших социокультурный и этнический облик отечественной элиты, этот конфликт резко обострился. Нобилитет и образованные слои стали восприниматься не только как социально, но, главное, культурно и даже этнически чуждые простому народу. Попытки преодолеть ширившийся драматический разрыв посредством формирования имперской идентичности оказались малоудачными. Государственная политика формирования идентичности была относительно успешной в элитах и образованных слоях и, в общем, провалилась в толще русского народа, явно и имплицитно противопоставлявшего конструировавшейся имперской идентичности влиятельный русский этнический миф.

Русский плебс и имперская элита, образованные слои оказались двумя разными народами не только в метафорическом, но во многих отношениях и в прямом смысле. Этническое и культурное отчуждение проецировались в социополитическую сферу, придавая социальным конфликтам и политическим размежеваниям драматизм и неразрешимый в рамках имперской политии характер. В своей глубинной основе революционная динамика начала XX в. была национально-освободительной борьбой русского народа – такой вывод следует из новой парадигмы в понимании отечественной истории.