Кровь и пот
Шрифт:
Оставшись один, старик Суйеу сидел по-прежнему неподвижно и прямо как кол. Про насыбай, насыпанный на большой палец, он забыл. Непонятный ему самому гнев обуял его и не отпускал, и время от времени он все похмыкивал. Его старуха, до сих пор молча крутившая прялку-юлу, покосилась на него.
— Эх ты бедняга! — заворчала она. — Уже и возраст пророка переступил, а со своим собачьим норовом так и не сладил.
Старик сидел, будто немой, не обращая, по-видимому, никакого внимания на слова старухи.
— Ну чего ты на Еламана накинулся? — продолжала старуха. — Чем он перед тобой провинился? Постыдился бы людей…
— Да нет, ты слышала?
— И пусть учится. Время такое…
— Сиди! Помалкивай. Язык у тебя что помело.
— Я-то знаю, что у тебя на душе.
— Что ж ты, дура, о моей душе знаешь?
— Насквозь тебя вижу. И вовсе не разговор о мальчишке тебя взбесил, а другое.
— Что?! Что она мелет, шлюха старая!
— Чего уж тут на людей кидаться, раз их жизнь не пошла на лад?
— Болтай, дура! Ляпает что попало! У, зараза! Вон! Пшла отсюда!
— Ну ладно, ладно… Молчу. Только не ерепенься. Разве ты признавал когда свою вину? — вздохнула старуха и вышла, прихватив свою прялку.
Старик Суйеу швырнул ей вслед щепотку насыбая. Кожа на лице его задергалась, и он отвернулся к стенке. Чувствуя, однако, что в ауле нехорошо и все ходят на цыпочках, он к вечеру унял свой гнев. Лицо его смягчилось и подобрело, и он стал ласков с домочадцами и гостями. Как ни отказывался Еламан, он приказал-таки зарезать ягненка — нынешний приплод от немногих овец оскудевшего хозяйства. Над очагом завел свою вечную песенку булькающий казан. За вечер несколько раз готовили свежий чай и в юрте стало необычно оживленно и уютно.
На другой день старик был со всеми еще ласковее и приветливей. После утреннего чая Еламан собрался в обратный путь.
— Ну, отец, будьте здоровы. Всего вам доброго, до следующей встречи…
— Э, дорогой, доживу ли я еще до встречи с тобой? Увидимся ли еще? Воля аллаха… Подойди-ка поближе, сынок…
Какая-то особенная нежность к Еламану охватила вдруг старика. Долго и молча держал он в сухих своих ладонях руку опустившегося перед ним Еламана и чувствовал, как слабость подходит к сердцу. Но он взял себя в руки и принял свой обычный суровый вид. Сухими губами он молча дотронулся до лба Еламана и тут же оттолкнул его от себя. На короткий миг Еламан почувствовал горячее дыхание старика, смешанное с острым запахом насыбая.
Еламан не знал, что говорить. Ему хотелось ободрить больного старика, поддержать его, сказать ему, например: «Не унывайте, отец, еще поправитесь, еще поживете, бог даст…» Но он не мог так сказать, потому что видел, что старику недолго уже осталось жить. Кого-нибудь другого можно было обмануть утешением, кого-нибудь, но не этого белобрысого, красноглазого, своенравного старика. Тот терпеть не мог неискренности. Он и Еламана полюбил давным-давно именно за честность, за правду…
И Еламан промолчал.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Белые упорно продвигались по железной дороге. После сдачи Челкара красные нигде не могли уже задержаться. Дивизия Хан-Даурова, единственное крупное соединение, оставленное на заслон, была сильно потрепана в бесчисленных летних боях и стычках. Мелкие рабочие отряды, приданные ей в помощь, заметно поредели и были почти беспомощны из-за нехватки боеприпасов. Патроны раздавали лишь накануне боя поштучно, чуть ли не под расписку. И хоть красные отходили медленно, все время нападая на противника, было ясно, что уже недалек тот день, когда белые выйдут к Аральску.
В
В эти критические дни на помощь красным прибыло из Ташкента еще несколько отрядов. Первым прибыл отряд мадьяр из пятисот человек во главе с Колузаевым. Не успел отряд выгрузиться и занять позиции, как к станции подошел новый состав с туркменами, более тысячи сабель. Все туркмены были смуглы, поджары, в высоких бараньих папахах. Длинные кривые сабли путались у них в ногах. Худые длинноногие кони их дико храпели и взвизгивали, когда по гулким мосткам их выводили из вагонов.
За несколько дней до решительных событий в Аральск приехал Дьяков. Штаб Туркестанского фронта назначил его чрезвычайным комиссаром и прислал сюда с особым мандатом. Вместе с Дьяковым прибыли девятнадцать кронштадтских матросов. Не медля ни часу, они начали собирать все сколько-нибудь исправные пароходы, чтобы организовать из них Аральскую военную флотилию. На палубах двух самых больших пароходов «Хан Хивинский» и «Туркестанец», на которых аральские купцы Марков, Мокеев и Елисеев в былые дни вели торговлю с Каракалпакией, было установлено по два орудия и по нескольку станковых пулеметов.
Но, как всегда, там, где собиралось большое количество людей, тотчас возникла и новая, едва ли не самая важная проблема — продовольствие. С продовольствием было плохо на всем Туркестанском фронте. Когда в Аральске стало совсем тяжело, Дьяков понял, что есть один только выход — обратиться за помощью к местному населению. Обращение было написано, казахские джигиты поскакали во все концы, и вот из разных аулов, ближних и дальних, потянулись к городу караваны верблюдов, нагруженные мясом, хлебом, рыбой и питьевой водой. Весьма своевременной оказалась также и помощь бедняков-скотоводов Приаралья во главе с Тулегеном, сыном Медетбая, и Жагалом, сыном Таушана. Они день и ночь рыли вокруг города окопы.
Как раз в это время в сопровождении вооруженных джигитов и появился Кален. Кони под ними были взмылены, они скакали день и ночь. Оказывается, в Воровском ущелье Танирберген держал подальше от чужих глаз табун из пятисот отборных лошадей. Этот табун выследил, захватил и пригнал в город Кален со своими джигитами.
— Где этот ваш хворый комиссар? — гаркнул он.
— Комиссар занят. Зачем он тебе?
— Вот этих лошадок хочу ему подарить!
Постепенно Аральск укрепился. Перед глубоким, чуть не в человеческий рост рвом на западной окраине города, откуда ждали врага, были натянуты проволочные заграждения и сооружен вал из тюков с хлопком. Новобранцам, только что мобилизованным в Красную Армию, не давали покоя: их выводили за город и гоняли с утра до вечера, обучая стрельбе, и правилам штыкового боя. Почти неотлучно находился среди них и Дьяков.