Кровь, которую мы жаждем
Шрифт:
— Откуда ты меня знаешь? — выдохнул он из пересохшего рта. — Тебе нужны деньги? Я могу...
— Пожалуйста, не позорься, ты не можешь позволить себе откупиться от меня.
Я широко раскинул руки, оглядывая окружающее меня пространство, от полов, сделанных на заказ, до статуи по смехотворной цене в углу. Этот подвал, мой кусочек гармонии, стоит больше, чем большинство зарабатывает за всю жизнь. — Оглянись вокруг — разве похоже, что мне нужны твои деньги?
Мои пальцы сжимают рукоятку охотничьего ножа, направляя острие вниз, к лицу Уолтера и я провожу острием по его щеке, лезвие настолько острое, что я чувствую, как
— Однако, поскольку я не полный монстр, я отвечу на твой первый вопрос. — Волосы встают дыбом, когда я чувствую, как легко было бы выпотрошить его, как свинью, и смотреть, как кровь льется из его живота. Как просто покончить с его жизнью, вот так, одним движением запястья.
Сила бурлит в моих венах. Контроль и желание бурлят во мне, создавая лучший естественный кайф, который только можно испытать. Нет лучшего чувства, чем это. Знать, что я полностью контролирую его судьбу, знать, что он находится в моей власти. Что он бессилен и жалок. Ниже меня во всех отношениях. Он никогда не станет тем, кем являюсь я.
— Черт... — шипит он. — Пожалуйста, не делай этого. У меня есть дочь.
Желание угрожало утянуть меня под воду, подавляющее ощущение всего вокруг было настолько сильным, что я не заметил, как мое лезвие вонзилось в его щеку достаточно, чтобы пустить кровь.
— Джессика, — говорю я, делая вдох и отводя острие от его лица. — Верно? Ей будет пятнадцать в декабре.
Его глаза вспыхивают, сияя ярким и жутким страхом. Он поглощает все его тело, и это наполняет меня теплом. Я хочу, чтобы он умер напуганным, испуганным и дрожащим. Прямо перед тем, как он сделает свой последний вздох, он узнает, как выглядит настоящая смерть, как настоящий страх ощущается на языке.
— Не трогай ее, — кричит он, дергаясь от уз, из которых у него нет шансов выбраться. Я научился завязывать узлы, когда был совсем маленьким, — один из многих уроков, которые преподал мне отец и которые я усовершенствовал для себя.
Мой отец был хорош в своем деле.
Был лучшим.
— Я бы никогда. Подростки, да и вообще дети — это приобретенная группа бесхребетных людей. — Я ухмыляюсь ему. — Такие, как ты. Не так ли, Уолтер?
Я кручу лезвие между пальцами, сосредоточив свое внимание на его руке, поднимаю тяжелую конечность, осматриваю линии и шрамы, пальцы в перчатках пытаются найти точку отсчета.
— Что? Что ты...
— Не трать мое время, — шиплю я, стиснув зубы, когда сгибаю один из его пальцев в невозможном направлении. — Ненавижу лжецов, Уолтер. Постарайся не усугублять ситуацию, усугубляя ее мне.
Он вскрикивает от боли, но я не обращаю на это внимания, ослабляя хватку на пухлом пальце, прежде чем поднести нож к кончику его указательного пальца.
— Откуда я тебя знаю? — хмыкаю я, чувствуя, как подгибаются пальцы на ногах, когда я погружаю острие достаточно глубоко, чтобы оно проскользнуло под всеми слоями кожи, а затем начинаю брить в обратном направлении, медленно, следя за точностью нарезки. — Я знаю тебя, потому что ты думаешь, что ты такой же, как я. Скажи мне, ты так любишь свою дочь, что убиваешь девушек, похожих на нее? Это так ты показываешь свою любовь, Уолтер?
Не уверен, что он слышит меня, не из-за ослепляющего звука его криков, когда обжигающая боль проникает в его тело. Руки полны нервов, к несчастью для него, поэтому он чувствует каждый сантиметр лезвия,
Кровь льется из раны как фонтан, вытекая и просачиваясь на металлический стол внизу, она затрудняет видимость, но я чувствую, как его кожа тянется к ножу. Я держу руку ровно, ни капли колебания или дрожи, обнажая его мышцы и кости перед открытым воздухом.
Все эти защищенные нервы, атакованные прохладным воздухом здесь, внизу, должно быть, несчастны. Мне почти хочется его пожалеть. Почти. От восхитительных криков агонии у меня звенит в ушах, вибрируют барабаны внутри.
Это лучше, чем Бах. Лучше, чем Моцарт и Брамс.
Это моя любимая форма музыки.
— Продолжай кричать. — Говорю я громко. — Ты делаешь это только для моего блага. Это только подбадривает меня, заставляя меня хотеть вырезать тебя глубже.
Я заканчиваю обрабатывать весь его указательный палец, перехожу к следующему, любуясь тем, как его связки совпадают с плиткой на моем полу. Туго намотанные шнуры прочной эластичной ткани блестят под ярким светом над нами.
Это совсем другое, чем изучение книг и диаграмм. Ничто не сравнится с тем, чтобы увидеть анатомию человека своими глазами, почувствовать липкую кровь, текущую по рукам, запах железа в воздухе и знать, что ты владеешь болью и смертью.
Погружаюсь в процесс, в прекрасное зрелище и резню, это то, для чего я был создан. Мои проворные, длинные пальцы были созданы для пыток. Я был создан для убийства.
Я восхищаюсь своей работой. Вся его рука полностью содрана и сырая, кожа сползла на запястье и под ним и я усмехаюсь, думая о том, что это напоминает мне банан, который я очистил сегодня утром на завтрак. Меня всегда поражает, как выглядит человеческое тело в его естественном состоянии.
— Эй, ничего из этого, — говорю я, шлепая Уолтерса по лицу, чтобы вернуть его к реальности, его глаза борются с желанием закрыться. — Хочу, чтобы ты не спал. Поговори со мной. Я уже задавал тебе вопрос — ты убиваешь девушек из-за любви к своей дочери? Или это потому, что у тебя втайне есть один из этих отвратительных фетишей на своих сородичей?
Слезы вытекают из уголков его глаз, и его тело дрожит. Его кожа побледнела, и я знаю, что это потому, что у него шок. Потеря крови берет свое,однако он должен продержаться по крайней мере до плеча, прежде чем истечет кровью. Может быть, если мне повезет, он все еще будет в сознании, когда я начну другую руку.
— Я — Он захлебывается рыданиями. — Мне жаль. Не могу помочь, я не могу это контролировать. Мне жаль.
Я ненавижу эту часть. Это происходит каждый раз.
Извинения за свои действия. Оправдания.
Я болен.
Мне нужна помощь.
Я не могу это контролировать.
Все они умирают, искупая свои преступления, надеясь, что какой-то Бог простит их в последние минуты жизни, чтобы они не провели вечность в каком-то вечном аду.
Это жалко.
— Ты мне противен, — рассеянно говорю я, слишком глубоко вонзая лезвие в его предплечье и быстро меняю скальпель на более толстый нож, который охотники называют «кишкобойкой» — особый тип лезвия, в котором позвоночник имеет заостренный полукруг. Я захватываю кусок открытой кожи, зарываюсь под последний слой, прямо над мышцами, и начинаю отделять его плоть от кости.