Кровь на черных тюльпанах
Шрифт:
Вот и теперь, потягивая из высокого стакана грейпфрутовый сок, вспоминая о детях и с наслаждением вдыхая бодрящий морской воздух, Джеремия Смит порой касался нагрудного кармана, словно хотел удостовериться, что пакетик с монетами на месте.
Фади несколько раз пытался заговорить о политике, о мусульманской угрозе, нависшей над христианским Ливаном, о том, что фалангисты всегда были верны идеалам западной демократии и что Запад должен занять, наконец, в ливанском кризисе четкую позицию. Но Джеремия Смит ловко переводил разговор на другую тему и разок даже легонько осудил экстремистов, имевшихся и в мусульманской,
Катер тем временем то и дело менял галсы, курсируя то в одном, то в другом направлении вдоль берега, казавшегося издалека неровной прерывистой полоской. Рулевой словно искал в море известное и нужное ему место. Но вот рев двигателей стал слабее, и Мишель понял, что моторист сбавил обороты. Пена, бегущая от носа катера вдоль бортов, стала меньше, ее шипение — тише.
Из-за рубки появился фалангист в белой матросской одежде, в кокетливом синем берете с большим красным помпоном. Он остановился, ожидая, пока Фади позволит ему приблизиться.
Прошло еще несколько минут, катер еще больше замедлил движение, его двигатели теперь работали на холостом ходу, и он скользил по инерции по голубовато-зеленой воде, бесшумно рассекая длинные пологие волны. Ветерок стих, и на них не было теперь привычных пенных барашков. Джеремия Смит рассказывал о своей встрече с эмиром Шехабом, хранителем бейрутского Национального музея, которому он предложил передать коллекции музея финикийских монет на временное хранение в какой-нибудь из музеев США, но старик наотрез отказался.
— Старик — чудак… и все же как можно не оценить его патриотизм. Мы, американцы, тоже патриоты, но…
Дикий человеческий крик прервал его на полуслове, и Мишель инстинктивно вскочил: годы гражданской войны приучили его к мгновенной реакции. И тут же послышался тяжелый всплеск. Мишель бросился к ближайшему борту и вдруг увидел почти под собою, в зеленоватой воде, под медленно скользящим днищем катера человеческое лицо с глазами, обращенными вверх и полными ужаса. Человек быстро погружался, и руки его судорожно дергались, не в силах остановить погружение. Он кричал под водою-из широко открытого рта рвались к поверхности пузырьки воздуха… Тело человека шло вниз вертикально, будто что-то тянуло его ко дну за ноги.
— Человек! — в ужасе крикнул Мишель, оборачиваясь к американцу и Фади, привставшим в своих креслах.
— Назад! — рявкнул Фади, и на его скулах выступили каменные желваки.
— Но… — отшатнулся от борта Мишель, видя, как рука Фади судорожно рвет кобуру, висящую у него на зеленом матерчатом ремне. — Человек…
— Фади! — рявкнул почти в то же мгновенье американец голосом, которого Мишель у него никогда до того не слышал. — Отставить, Фади!
Лицо Джеремии Смита было жестким, черты лица мгновенно заострились. Он стиснул кисть правой руки Фади, терзавшей застежку кобуры — Фади шумно, всей грудью выдохнул и опустил руку.
— Мистер Абду, вернитесь на место! — все тем же, не терпящим ослушания, голосом приказал американец. — Немедленно!
Мишель, словно загипнотизированный, шагнул к столу и безвольно сел, повинуясь
Глава 4
Саусан возвращалась в Бейрут в плохом настроении. Разговора с родителями не получилось. Не то чтобы они наотрез запретили ей думать о браке с христианином, нет… Просто мать покачала головой и молча подняла глаза к небу, когда Саусан рассказала ей о предложении, сделанном Мишелем, а затем лишь кивнула в сторону мужской половины дома. Это означало, что сказать дочери она ничего не может и слово за отцом.
Вечером после ужина, когда отец обычно усаживался покейфовать с наргиле на каменной террасе, увитой виноградом, с которой открывался вид далеко вниз — на долину Бекаа и сверкающее расплавленным золотом, тающее в лучах заходящего солнца озеро Караун, домашние подходили к нему, чтобы обратиться с просьбами, на которые в другое время последовал бы решительный отказ. В такой момент его можно было уговорить, выпросить у него согласие, которое он, впрочем, мог отменить уже на следующее утро.
И когда Саусан подошла к нему, этот крепкий старик с длинными, лихо закрученными к ушам серебряными усами поспешно затянулся табачным дымом, пропущенным через воду в стеклянном сосуде. Он знал, что сейчас последует какая-нибудь сомнительная просьба, в которой он не сможет отказать своей любимице.
И все же… он ожидал чего угодно, только не того, о чем его просила Саусан. А просила она разрешить ее другу-христианину приехать сюда, в горы, и поговорить с матерью о… Старик поперхнулся дымом наргиле. Что? Христианин… сюда, в горы… в горы, куда путь этим извечным врагам друзов заказан навсегда? Ну ладно бы еще это иностранец… даже пусть греко-католической или греко-ортодоксальной веры. Но ливанец! Да еще маронит!
Старик так стиснул своими еще крепкими зубами мундштук наргиле, что мундштук треснул, а это уже привело его в ярость — мундштук был еще от деда и считался семейной реликвией. И все же старик сдержался: не к лицу мужчине показывать свои чувства женщине — пусть даже любимой дочери.
— Ты говоришь, что он из семьи Абду? — спросил он, чтобы выиграть время и решить, как бы помягче дать понять дочери, что ее затея безумна и ни к чему хорошему привести не может.
— Да, он из семьи Абду, — твердо отвечала Саусан: она хорошо знала отца и уже все поняла. — Он маронит.
— Я знаю семью Абду! — Старик с досадой повертел в узловатых пальцах треснувший мундштук. — И все же он — маронит. И он уведет тебя от нашего народа. Ни вы с ним никогда не сможете приехать в наш дом, в наши горы, ни мы с матерью не сможем поехать к ним.
— Но его семья живет на юге, там нет фалангистов, там шииты…
— Не объясняй мне, кто где живет в Ливане, — отмахнулся отец, — я знаю это лучше тебя…
— Но… папа… я люблю его, я не могу без него… я не знаю, что сделаю, если…
В голосе Саусан мольба сменилась угрозой. И старик дрогнул. Слишком хорошо знал он твердый и властный характер своей любимицы, она была вся в него, вот только вспыльчива… Но это ничего, это пройдет с годами, когда придет мудрость. Теперь же надо только выждать, выиграть время, время, которое рано или поздно успокаивает и не такие горячие и бурные страсти.