Кровь на палубе
Шрифт:
Поляничко расправил усы и, сощурив глаза, с невинным видом поинтересовался:
– История занятная – не спорю, но чем лапотники-полицейские могут помочь столь уважаемому учреждению, каковым является корпус жандармов?
– Полноте, Ефим Андреевич! Во-первых, мы с вами единая система и подчиняемся одному начальству – Департаменту полиции при Министерстве внутренних дел. А во-вторых, завтра ваш дражайший помощник Каширин отъезжает в Новороссийск, с тем чтобы там сесть на пароход и оказаться на «Королеве Ольге». Так что не забудьте проинструктировать его соответствующим образом и передать ему вот эту фотографию. Главное, чтобы он дров не наломал. Было бы несравненно лучше, если бы ваш преданный коллежский секретарь находился под началом Ардашева, а то ведь спеси
– Ну уж, знаете, Владимир Карлович, это вы через край хватили, – не удержался Поляничко. – В конце концов, Ардашев – присяжный поверенный, а не полицейский. Так что позвольте нам решать, кто и кому будет подчиняться. Вы, я вижу, со своей агентурой слишком далеко забрались, а если быть точным – прямо в мой кабинет. Откуда вам известно, что Антон Филаретович завтра отправляется в Новороссийск?
– Никакого секрета в этом нет. Мой сотрудник живет с ним по соседству. Так он уже к нему дважды забегал, первый раз денег попросил занять, а второй – спрашивал, где находится Египет и правда ли, что тамошние аборигены в сюртуках не ходят.
– Да когда же он ума-то наберется! – с сожалением бросил Поляничко. – Ладно, не беспокойтесь, я его проинструктирую. Даст бог, все будет хорошо. А как он вернется, будем с вами еще люнель распивать.
– Вот и договорились. – Ротмистр подошел к двери и, обернувшись, проронил: – А вообще-то странные дела творятся на том корабле.
– Это как бог свят.
– Честь имею.
Стук каблуков разнесся по лестнице громким нервным гулом, и от предчувствия близкой беды у Поляничко перехватило дыхание, в голове зашумело, а перед глазами будто опустился черный занавес. Он сделал несколько неуверенных шагов и тяжело упал в деревянное кресло. Дрожащей рукой старый полициант дотянулся до графина, наполнил его до краев и судорожно выпил. Боль, сковавшая грудь, стала понемногу отпускать. Собравшись с силами, он медленно поднялся и отворил окно. С улицы повеяло свежестью, которая обычно бывает перед дождем. Нафабренные сумерками тучи, будто куски застывшего чугуна, так низко нависли над городом, что казалось, вот-вот упадут вниз и раздавят непомерной тяжестью грешную землю. Издалека, от самого Иоанно-Мариинского женского монастыря, послышался удар главного колокола, за ним заголосили остальные.
– Поживем еще, – сказал самому себе Ефим Андреевич и привычно потянулся за табакеркой.
Глава 19
Узник
Константинополь, Едикуль
(Семибашенный замок),
сентября 14, 1787 года
Тишина, оказывается, тоже имеет собственный звук. Она шумит заунывным ветром в трубах и слышится треском раскалывающихся от времени камней. Если прислушаться, то можно разобрать и возню паука, плетущего липкие тенета у стены, и далекий, беспокойный крик разбуженной кем-то птицы на Босфоре.
Закрыв глаза и умостившись на соломенном тюфяке, сорокапятилетний действительный статский советник Булгаков вспомнил, как шестью годами ранее он был назначен чрезвычайным посланником и полномочным министром в Константинополь. Должность немалая! «Эх, знал бы об этом отец – отставной секретарь Преображенского полка – или дед, служивший подьячим в Арзамасе, на какие высоты государевой службы их потомок заберется! Да уж, высоты, – подумал Яков Иванович, – выше Семибашенного замка некуда!»
Сегодня пошел второй месяц заточения. Пятницу тринадцатого августа он запомнит надолго. С самого утра что-то не заладилось. Да и лакей Филька куда-то запропастился. Пора было уже мундир подавать, а его все не было. А тут, как назло, посыльный явился: мол, его «великовизирское сиятельство» срочно требуют на аудиенцию… Ладно, пришлось самому в парадное платье облачаться.
До султанского дворца лошадки домчали споро. Только вот карета французского посланника уж больно быстро навстречу пронеслась. «И куда это господин Шуазель-Гуфье заторопился? А может, встречи избегает?» – пронеслось тогда
Воспоминания снова перенесли посла в сераль, в залу для приема иностранных гостей. Как наяву возникла, словно разыгранная плохими актерами, пьеса, главным героем которой выступал хранитель печати: «Великий султан всемилостивейшим посланием приказал уведомить русскую императрицу Екатерину II о следующем: поскольку Россия вероломно нарушила условия Кучук-Кайнарджийского мира, то во избежание нового кровопролития мы требуем добровольной и безусловной передачи Крыма под юрисдикцию Великой Османской империи, признания Грузии вассальным владением неболикого Абдул-Гамида I, а также безоговорочного согласия русских властей на осмотр всех судов, проходящих через наши проливы. – Великий визирь протянул свиток. – Прошу передать это послание Ее Величеству».
Булгаков не шелохнулся. Возникла напряженная пауза. Не отводя взгляда от лица второго человека Порты, он отчетливо, будто роняя крупные жемчужины на серебряное блюдо, произнес: «Уважаемый султан не имеет права приказывать русскому послу. К тому же сей ультиматум составлен в оскорбительном для моей страны тоне, а посему я отказываюсь принять его». – «Да как вы смеете?» – с наигранным возмущением выговорил турок. Он повернулся к охране: «С этой минуты этот человек лишается дипломатического сана и объявляется мусафиром – путником, ступившим на землю великого Султана. Ну, а поскольку неверный пренебрег нашим гостеприимством и повел себя недостойно, то именем наияснейшего Абдул-Гамида он будет заточен в Едикуль». – Он хлопнул в ладоши, и два дюжих, неизвестно откуда взявшихся стражника молниеносно подхватили дипломата под руки и быстро вывели из залы.
Яков Иванович перевернулся на бок и, как в детстве, сложив лодочкой руки, подложил их под щеку. Постепенно он стал проваливаться в мягкий, как лебяжий пух, сон, выхватывающий из памяти картинки прошлого: суровый отец и добрая мама, провожающие домашнего отпрыска своекоштным слушателем в гимназию при Московском университете; строгий преподаватель латыни – Генрих Оттович Кальбрук, разбивший не один десяток деревянных указок о головы непоседливых учеников; неугомонные друзья – Гришка Потемкин и Дениска Фонвизин; первая ночь с женщиной – горничной, оказавшейся распутной девкой; золотая медаль за отличную учебу; студенчество; служба в Коллегии иностранных дел…
Мулла снова затянул тоскливую песню, и вместе с ним проснулся город. После окончания утренней молитвы застучали каблуки по каменным коридорным плитам, и тяжело лязгнула старая щеколда.
Рядом с охранником стоял человек в тюрбане. Несмотря на закрученные усы и бороду, он был явно европейского вида. В руках он держал свернутый узелок.
– Здравствуйте, – проговорил он на русском языке, – меня зовут Айкут. Я – переводчик. Вы просили, чтобы вам принесли чернила, бумагу и эти французские книги. Вот, пожалуйста.