Кровь на снегу

Несбё Ю

Я ускользнул в мир грез.

Она несла меня на плече, она бежала, а под ногами у нее плескалась жидкость. Было темно, пахло канализацией, зараженными ранами, аммиаком и духами. С улиц, расположенных над нами, доносились звуки выстрелов и крики, а сквозь отверстия в люках вниз проникали лучи света. Но она была решительной, мужественной и сильной. Сильной за нас обоих. И она знала, как выбраться отсюда, потому что бывала здесь раньше. Так разворачивалась история. Она остановилась в месте пересечения канализационных труб и опустила меня вниз, сказала, что должна сходить в разведку и

что скоро вернется. И я лежал на спине, слушая, как вокруг меня шуршат крысы, и глядел на луну, просвечивающую через решетку водостока. Капли цеплялись за прутья решетки и обтекали их, поблескивая в лунном свете. Красные, блестящие, жирные капли. И вот они оторвались и полетели вниз, на меня, и упали мне на грудь. Они прошли через кольчугу прямо туда, где было сердце. Теплые, холодные. Теплые, холодные. Запах…

Я раскрыл глаза.

Я позвал ее. Ответа не было.

– Корина?

Я сел в кровати. В бедре стучало и драло. Я с большим трудом спустил ногу с кровати и включил свет. Я вздрогнул. Бедро раздулось до жутких размеров, казалось, что рана продолжает кровоточить, но кровь собирается под кожей и повязкой.

В лунном свете я увидел сумочку Корины, стоявшую на полу посреди комнаты, а вот ее пальто на стуле не было. Я встал на ноги и поковылял к кухонному столу, открыл ящик, поднял поднос с приборами.

Листочки по-прежнему лежали на месте, в своем конверте, нетронутые.

Я взял конверт и пошел к окну. Градусник с наружной стороны стекла показывал, что температура продолжает падать.

Я посмотрел вниз.

Я увидел ее. Она просто вышла пройтись.

Она стояла в телефонной будке спиной к улице и прижимала к уху телефонную трубку.

Я помахал, хотя знал, что она меня не увидит.

Черт, как же болит это бедро!

Потом она повесила трубку. Я на шаг отошел от окна, чтобы не попасть на свет. Она вышла из телефонной будки, и я заметил, как она бросила взгляд наверх, в мою сторону. Я стоял не шевелясь, как и она. Пролетали редкие снежинки. Корина зашагала, ставя ноги одну за другой, как канатоходец. Она перешла улицу, направляясь к моему дому. Я посмотрел на ее следы на снегу – кошачьи следы. Задние лапки ступают в след передних. В косом свете уличных фонарей краешки ее следов отбрасывали слабые тени. Как же мало нужно. Как мало…

Когда она тихо вошла в квартиру, я уже лежал в кровати с закрытыми глазами.

Корина сняла пальто. Я надеялся, что она снимет все остальное и скользнет ко мне в постель. Обнимет меня. Больше ничего. Мелочь – тоже деньги. Потому что теперь я знал, что она не поднимет меня и не понесет по канализации. Она не спасет меня. И мы не полетим в Париж.

Вместо того чтобы лечь в постель, она уселась на стул, не зажигая света.

Она бодрствовала. Ждала.

– Скоро он придет? – спросил я.

И увидел, как она вздрогнула:

– Ты не спишь.

Я повторил свой вопрос.

– О ком ты говоришь, Улав?

– О Рыбаке.

– У тебя температура. Постарайся заснуть.

– Ты ведь ему звонила из телефона-автомата.

– Улав…

– Я просто хочу знать, сколько у меня времени.

Она сидела, склонив голову, и лицо

ее находилось в тени. Когда она заговорила, то голос у нее изменился и зазвучал по-новому. Она говорила жестко, но тем не менее даже моему слуху эти звуки показались чище.

– Минут двадцать, наверное.

– Ладно.

– Как ты узнал…

– Аммиак. Скат.

– Что?

– Запах аммиака. Он остается на коже, если потрогать ската, особенно до того, как его разделают. Где-то писали, что это происходит оттого, что мочевая кислота собирается в мясе ската, совсем как в мясе акулы. Но я не так уж много знаю.

Корина посмотрела на меня с отсутствующей улыбкой:

– Понимаю.

Снова наступила пауза.

– Улав?

– Да.

– Тут ничего…

– Личного?

– Точно.

Я почувствовал, как рвутся стежки на шве. Появился запах воспаления и гноя. Я положил руку на бедро: бинт был совершенно мокрым, но давление не ослабевало, что-то рвалось наружу из моего тела.

– Что же тогда? – спросил я.

Она вздохнула:

– Это имеет значение?

– Я люблю истории, – сказал я. – И у меня есть двадцать минут.

– Это история не о тебе, а обо мне.

– И что же в ней говорится о тебе?

– Да. Что же в ней говорится обо мне?

– Даниэль Хоффманн умирал. Ты это знала, так ведь? И Беньямин Хоффманн должен был продолжить его дело.

Она пожала плечами:

– Вот ты меня и раскусил.

– Человек, который без зазрения совести предаст тех, кого надо, чтобы получить власть и деньги?

Корина резким движением поднялась, подошла к окну, посмотрела вниз и закурила.

– Все, за исключением зазрения совести, верно, – произнесла она.

Я слушал. Было тихо. Я внезапно подумал, что полночь уже миновала и настало Рождество.

– Ты просто позвонила ему? – спросил я.

– Я сходила к нему в магазин.

– И он тебя принял?

Я видел отражение ее губ в оконном стекле, когда она выдувала дым.

– Он мужчина. И похож на всех остальных мужчин.

Я вспомнил тени за выпуклым стеклом. Синяк на ее шее. Свежий синяк. Насколько же можно быть слепым? Удары. Подчинение. Унижение. Вот чего она хотела.

– Рыбак – женатый человек. Что он тебе предложил?

Она пожала плечами:

– Ничего. Пока ничего. Но предложит.

Она права. Красота побеждает все.

– Ты была в шоке, когда я пришел домой, но не потому, что я был ранен, а потому, что я оказался жив.

– По обеим причинам. Не думай, что я не испытываю к тебе совсем никаких чувств, Улав. Ты был хорошим любовником. – Она хохотнула. – Сначала я подумала, что в тебе этого нет.

– Чего?

Она улыбнулась и глубоко затянулась. Кончик сигареты загорелся красным в полутьме у окна. И я подумал, что если сейчас кто-нибудь посмотрит на это окно с улицы, то посчитает, что видит пластиковые трубочки, имитирующие уют, семейное счастье и рождественское настроение. И может быть, тот человек подумает, что у людей, живущих за этими окнами, есть все, о чем он может только мечтать. Там живут такой жизнью, какой люди и должны жить. Не знаю. Знаю, что я бы так подумал.