Кровь, слезы и лавры

Пикуль Валентин Саввич

– Ламбро, тебе бы где затаиться от гнева государыни, а ты сам на глаза лезешь. Шуточное ли дело – мир с Турцией ведь ты нарушил, противу воли ее величества.

Екатерина, будучи умной женщиной, сделала вид, что никаких разногласий между ними не возникало, а она рада его видеть. Из полковников он был переименован в капитаны 1-го ранга и снова зачислен для служения на Черноморском флоте. В разговоре с корсаром императрица пожаловалась на свое здоровье:

– А лейб-эскулапам своим не верю…

Ноги у нее опухли, на них образовались язвы, двигалась она с трудом. Качиони, пожалев женщину, сказал, что среди корсаров тоже нет доверия к медицине.

– Пошли-ка завтрева курьеров за водою из моря…

Воду возили от фортов

Красной Горки, но вода Качиони не нравилась: он сказал, что в ней мало соли, и курьеров погнали далее – до Ревеля. Екатерина каждое утро погружала ноги в холодную морскую воду.

– Вечером тоже ставь, – велел ей Качиони. – Я твой характер, матушка, раскусил: ты сама по натуре большая пиратка, а посему слушайся пиратов…

Лейб-медик Роджерсон противился варварскому лечению и, как пишет очевидец, “говорил о могущих быть для здоровья и самой жизни бедственных последствиях”. Екатерина не послушалась Роджерсона, а в июле раны на ее ногах вдруг закрылись. Качиони уверял, что это самый верный способ:

– У пиратов все так лечат – водою. И даже перед боем мы пьем не вино, а глотаем по стакану соленой воды…

Раны, действительно, закрылись, но Екатерина умерла. Это случилось 5 ноября 1796 года, и о поведении в этот день Ламбро Качиони я нашел лишь свидетельство – того же адмирала Шишкова (его записки были опубликованы в Берлине и больше никогда не переиздавались). “Появление Ламбро Качиони крайне меня удивило, – пишет адмирал. – Он показался мне смутен… стал спиною к окошку и стоял неподвижно”. Эта сцена происходила в Зимнем дворце. “Я взглянул на него еще раз и увидел, что он больше похож на восковую куклу, нежели на живого человека”.

– Ламбро! – окликнул его Шишков. – Что сделалось с тобою? – Качиони молчал. – Посмотрись в зеркало, – продолжал адмирал. – Поди скорее да посоветуйся с каким-либо лекарем…

“Он ни слова. Стоит, вытараща глаза, будто истукан”.

Ламбро Качиони вернулся в Балаклаву, где снова занял пост командира Греческого батальона, несшего дозорную службу на побережье. Впервые в жизни, кажется, он мог спокойно вникнуть в строки Гомера, не хватаясь спросонья за оружие… Здесь его настигли тайные агенты турецкого султана, и знаменитый патриот и гражданин был ими отравлен. Русские источники указывают год смерти 1801-й, а французский историк Лавис говорит, что в 1806 году Качиони снова появился в Средиземном море, где и корсарствовал по-прежнему.

Русский народ никогда и далее не оставался равнодушен к делам Греции: на базарах в глухой провинции офени разносили яркие лубки с изображениями подвигов греческих инсургентов, мужицкие избы в деревнях украшали образами национальных героев Греции – почтенным Колокотронисом, которого зарисовал Карл Брюллов, или воинственной Бобелиной верхом на коне. Пушкин отчаянно завидовал Байрону, сражавшемуся за свободу греков, и сам желал бежать в Грецию, чтобы помочь ее освобождению… К русским берегам постоянно прибивало волны греческой эмиграции. Греки селились обширными землячествами, их большие колонии были в Мариуполе, Кишиневе, Астрахани, Мелитополе, Таганроге, Керчи, Феодосии; Россия образовала Греческую гимназию, эллинская речь звучала на улицах Москвы, Петербурга, Одессы и Херсона, а про Нежин и говорить нечего – Нежин был вроде греческой столицы. Из греческих эмигрантов вышло в России немало педагогов, промышленников, офицеров военного флота, участников революций в странах Востока, но особенно много греков служило в русской дипломатии, достигая высоких назначений по службе.

Благодарные России, греки всегда доблестно сражались за свою вторую отчизну, геройски проявив себя в войнах, а в 1854 году Греческий батальон насмерть стоял у Балаклавы, сдерживая бешеный натиск англо-французских десантов и бомбардирование с кораблей флота. Балаклава для греков была – по традиции – русской Спартой!

Я никогда не был в Балаклаве, и я не знаю, сохранилась ли там

могила моего героя. Сын его, Ликург Ламбрович Качиони, с 1812 года служил на русском флоте, потом, как и его отец, стал командиром Балаклавского батальона, а в старости состоял инспектором Керченского карантина. Внук корсара, Александр Ликургович, начал служить гардемарином при адмирале Лазареве, затем в чине мичмана был переведен в ряды Балтийского флота. После них осталось потомство, в котором можно встретить и писателя Спиридона Качиони, писавшего рассказы уже в нашем, XX веке.

Надеюсь, что со временем, когда книги о подвигах Ламбро Качиони с новогреческого будут переведены в нашей стране на русский язык, мы будем знать гораздо больше об этом отчаянном русском офицере и отважном патриоте гордой Эллады.

О нем уже пишут в нашей флотской печати, пишут с большим уважением. Но мне бы хотелось, чтобы читатели видели его таким, каким вижу сейчас я: в высоком шлеме с перьями, при сабле, с орденом Георгия на груди, с пышными черными усами.

Свирепого!

Шедевры села Рузаевки

За месяц до первой мировой войны в Лейпциге открылась всемирная выставка книгопечатного искусства… Сначала я попал в мрачную пещеру, где люди каменного века при свете факелов вырубали на скале сцену охоты на бизона – вернее, рассказ об охоте на него, – и мне хотелось снять шляпу: передо мною первые писатели нашей планеты. Весело кружилась бумажная мельница средневековья, все детали в ней (и даже гвозди) собраны из дерева; примитивная машина безжалостно рвала и перемешивала кучу нищенского тряпья, а по ее лотку стекала плотная высокосортная бумага – гораздо лучше той, на которой я сейчас пищу вам… Читатель, надеюсь, уже догадался, что я гуляю по Лейпцигской выставке 1914 года с путеводителем в руках – на то они и существуют, чтобы выставки не умирали в памяти человечества. Ага, вот и русский отдел! Я нашел здесь именно то, что искал. В числе ценнейших уникумов упомянуты и издания Рузаевской типографии.

Теперь закроем каталог и оставим Лейпциг!

Чтобы ощутить привкус эпохи, сразу же пересядем в карету князя Ивана Михайловича Долгорукого, поэта и мемуариста, известного в свете под прозвищем Балкон, который при Екатерине II был пензенским губернатором… Колеса кареты ерзали в колеях проселочных дорог, жена губернатора изнывала от непомерной духоты.

– Ох, как пить хочется… мне бы бокал лимонатису!

Иван Михайлович, завидев мужиков, открывал окошко:

– Эй, люди, чьи это владения?

– Барина нашего – Николая Еремеевича Струйского…

Всюду пасущиеся стада, церкви на косогорах, возделанные пашни, босоногие дети на околицах… И наступил полдень.

– Эй, скажите, чья это деревня? – спрашивал Долгорукий.

– Барина нашего – господина Струйского…

Жара пошла на убыль, жена вздремнула на пышных диванах кареты, а губернатор все окликал встречных:

– Эй, чей там лес темнеет вдали?

– Барина нашего – Николая Еремеевича Струйского…

Будто в сказке, весь день проезжали они через владения рузаевского “курфюршества”, и лишь под вечер усталые кони всхрапнули у переезда через реку; на другом берегу, за укрытием крепостного вала, высились белые дворцы и службы, золотом горели купола храмов, какое-то знамя реяло на башне господского дома… Это была Рузаевка – имение Струйского, находившееся в Инсарском уезде Пензенской губернии. И сейчас мало кто знает, что здесь во второй половине XVIII столетия находилась лучшая в мире типография, – потому-то рузаевские издания и попали на международную выставку печатного дела в Лейпциге. Здесь, в Рузаевке, проживал бездарный бард России, умудрявшийся отбивать поклоны и Вольтеру и Екатерине II, за что профессор Ключевский назвал его “отвратительным цветом русско-французской цивилизации XVIII века”.