Кровать с золотой ножкой

Скуинь Зигмунд Янович

В какой-то момент в ресторане появились Нания с Индрикисом. Нания в крепдешиновом, тыквенного цвета платье с плиссированными воланами, не сказать чтоб вычурное — это было бы слишком, — но довольно броское. Индрикис, как обычно, в элегантном мундире айзсарга; еще бы саблю сбоку, и считайте, прямо с парада или какого-нибудь торжества пожаловал. Ростом Индрикис не вышел, да и бравости маловато, раздобрел опять за последнее время, на рыхловатом круглом лице второй подбородок намечается. Но мундир свое дело делает, грудь на ватине колесом, талия в обтяжку. Индрикис следит за

своей наружностью, тщательно выбрит, одеколоном попахивает. Волосы с некоторых пор стрижет коротко, они ежиком топорщатся. Паулис уж не раз прохаживался по этому поводу: «Я гляжу, Индрикис, ты в близнецы к вождю нашему метишь». Индрикис на это отвечает с презрительной ухмылкой: «Предпочитаю смешные, а не плоские шутки». В самом деле, отчего бы ему не зачесывать волосы на манер президента Ульманиса? В такой прическе есть воинский шик. При всяком удобном случае Индрикис уголками заплывших глаз самодовольно озирает себя в зеркале.

И на сей раз — по крайней мере со стороны Индрикиса — встреча получилась довольно прохладная. Что ему Паулис! Лишь уступая просьбам Нании, пошел он в ресторан. Голова у Нании всегда полна бредовых идей. Особенно в последнее время. И, как нарочно, все наперекор ему. Теперь вдруг эта прихоть: «Своди меня в ресторан. Паулис там уже три дня и три ночи маринованными огурцами лакомится. Я тоже хочу».

Когда такие страсти — недавно Берту схоронили, сам Паулис из чужих земель воротился, — как тут мимо пройти, и отвернуться неловко. Родственник все же.

Индрикис, прикусив губу, вобрав через нос побольше воздуха, с важным видом шествует к длинному столу, за которым Паулис в данную минуту мечется между безутешным горем и безудержным жизнелюбием. Заметив вошедших, Паулис встает из-за стола. «Корчит из себя невесть что, будто полмиром владеет. А посмотришь — ничего в нем нет, ровным счетом ничего, разве что ростом взял, — думает Индрикис, с удовольствием про себя отмечая, что костюм на Паулисе мятый. О том, как галстук модно завязать, человек этот вообще не ведает. Замшелый старикан, деревенщина! Скулы желтой стерней обросли, пугало гороховое».

— Поздравляю с возвращением. — В словах Индрикиса столько равнодушия и холода, что температура в зале ресторации должна понизиться на градус-другой. — Ах да-да… Заодно соблаговолите принять и мои соболезнования.

— Хорошо, что ты пришла, Нания-душечка, — говорит Паулис. Его большие бледно-синие глаза становятся огромными. Такое впечатление, будто синь его глаз, подтаивая, поплывет по щекам. — Сейчас мне очень худо, Нания-душечка. Сказать тебе по правде, я схоронился здесь, как кабан в чаще, всего свинцом изрешетили…

На Индрикиса Паулис, разумеется, тоже поглядывает, как же иначе. А замечать не замечает. Паулис видит только Нанию. Паулис разговаривает только с Нанией. И оттого что перед ним Нания, сбрасывает с себя все личины и маски. Незачем больше таиться. Слабый, несчастный, потерянный Паулис, который никак не соберется с духом вернуться домой.

— Я надеюсь, ты угостишь меня маринованными огурцами. Да и сам закуси. От горестей я одно лекарство знаю — поесть что-нибудь такого, что душа просит.

Все

это, конечно, пустые разговоры, кто ж того не понимает. Но у Нании так славно горят щеки, а на лице столько непритворного сочувствия. И как бы невзначай она своей ладошкою поглаживает руку Паулиса. Не странно ли, у беспомощного Паулиса такие крепкие руки. Руки настоящего Вэягала. У Вэягалов руки всегда на укутанные отопительные трубы котельни похожи, так и кажется, сейчас их обтягивающее тряпье расползется по швам — и оттуда полезут клочья желтой шерсти.

— Как? — От возмущения Индрикис насилу себя сдерживает. — Ты хочешь здесь сидеть?

— Да. — Нания радостно озирается. — Чем тебе здесь не нравится?

Немного погодя опять все входит в колею. Паулис рассказывает что-то озорное и потешное про монахинь и папу римского, Бриедитис, лучший сапожник в Зунте, запевает «Был я молод, был я в силе», кельнер заставляет стол новыми напитками и закусками.

За сапожником явилась жена. Крута-На-Руку-Кача. Паулис пытается заступиться за друга, но ему приходится в свой адрес выслушать не одно ядреное словцо.

— Кача, лапонька, ты вольна бранить нас, только знай, не на твоей стороне правда. Ну да, мы поем, пьем, веселимся. Но это лучше сочетается со смертью, чем слезы и вздохи. На смерть надо смотреть сквозь светоч жизни. Чтобы знать, что есть тьма, надо знать, что есть свет.

— Все вы забулдыги, вот она, правда. Все вы безбожники, вот она, правда. Все вы распутники, вот она, правда. На моей стороне правда!

— Нет, Кача, лапонька.

— Это почему же?

И тогда Паулис, приложив ладонь к сердцу, произнесет слова, которые надолго у всех останутся в памяти:

— Потому что у правды может быть сто рук и сто ног, но ей, как и человеку, не дано забраться сразу на два дерева.

Индрикис сидит рядом с Нанией с таким выражением на лице, будто задыхается от вони. Рюмку за рюмкой пьет, а лучше ему не становится. Наоборот, все хуже и хуже. Наконец Индрикис достает часы, щелкает золотой крышкой и говорит, обращаясь к Нании:

— Пора домой.

— Ну что ж, — подхватывает Нания, — раз торопишься, ничего не поделаешь…

— Нания, я серьезно.

— Как будто я шучу, — отвечает Нания.

На седьмой день утром Паулис появился в Крепости и — сразу баню топить. Под вечер Антония пошла проведать, не случилось ли чего с сыном, а он, на полке сидя, сбривал свою отросшую желтую бороду.

— Ты чего застрял? — В разговорах Антония все еще приставляет к уху ладошку.

— Гре-ехи, маменька, замаливаю.

— Так долго?

— Все по порядку. Быстрей не получается.

— Ах, Паулис, Паулис! Пока пороли тебя, ты не был таким шалопутом… Ну и много ль хорошего в мире узнал?

— Мир, маменька, штука шальная и славная. Детские причуды с человеком навек остаются: строит он, строит песочные замки, потом возьмет и все поломает. Похоже, такой момент наступает.

— Может, на сей раз обойдет нашу сторону?

— Сторона у нас больно привлекательна.

— А как же наши дорогие свиньи? Ведь их в Англию тогда не переправишь.