Кровать с золотой ножкой
Шрифт:
Что говорить, поездка через Европу была интереснейшим приключением. Уже в Москве второе место в купе занял симпатичный сенегалец. Леонтина смогла всласть наговориться по-французски, как в ту пору, когда Руи Молбердье с утра до вечера толковал с ней d’amour {21} . Сенегальца звали Поль Делакруа. Он изучал в Москве астрономию, а теперь ехал на каникулы. Куда? Может, в Париж, может, в Рим. Проспав станцию, где следовало сделать пересадку, он только рукою махнул: ничего, билет у него до Остенде, а там будет видно. Простите, мадам, а вы куда путь держите? В Лондон? Это идея! Уже три года, как я не был в Лондоне, черт побери, pardon, s’il vous plait {22} , как бежит время.
21
О
22
Прошу извинить (фр.).
Поль Делакруа был человеком широкой натуры. Его перемещение от конечной станции к парому, курсирующему через Ла-Манш, и в свою очередь от парома к таможне Дувра напоминали перемещение короля Дагомеи во время охоты на львов. Хотя багаж Леонтины и Поля состоял в общей сложности из четырех чемоданов и двух несессеров, как на континенте, так и по другую сторону Ла-Манша вокруг них юлил по крайней мере десяток носильщиков: одни забегали вперед, открывая дверь, другие расправляли складки ковра, остальные почтительно следовали позади, как бы держа над ними воображаемые опахала из страусовых перьев или позолоченные балдахины.
Королевская опека Поля Делакруа, которую Леонтина, к слову сказать, воспринимала как должное, к сожалению, оборвалась внезапно и на редкость банально. В зале Дуврской таможни Поль Делакруа, перехватив взгляд какой-то плутоватой красотки с платиновой крашеной шевелюрой, ринулся следом за ней. Пока нервозный индеец рядом с подчеркнуто спокойным английским бобби копался в содержимом ее чемоданов, Леонтина в очередной раз вспомнила Руи Молбердье, теперь найдя в нем что-то общее с Полем Делакруа. «Хорошо, что я тогда не вышла за него замуж», — еще подумала вслух она.
— Простите, мадам, — сказал индеец, на восточный манер сложив ладони. — Я вас не понял.
— А этого вам и не следует понимать.
Вокзал Виктории своим огромным стеклянным прокопченным колпаком напомнил Леонтине несколько увеличенный в размерах старый Динабургский вокзал в Риге, откуда в свое время Алексис Озол увез ее в Россию. В конце перрона у газетного киоска стоял Индрикис. Как будто они расстались всего неделю или две назад. Единственная перемена, тотчас бросившаяся в глаза, — поредевшие волосы на голове Индрикиса тщетно пытались прикрыть заполярную пустоту его макушки. Все это было как сон и вместе с тем — действительность. Она вроде бы все понимала — и между тем не понимала ничего. В самом деле: почему Лондон и почему они плакали, смеялись, говорили какие-то необязательные слова, в то время как вокруг, не обращая на них ни малейшего внимания, сновали куда-то спешащие люди? Почему, выйдя из тесных и низких дверей, они вдруг очутились среди лавчонок и пестрящих рекламами фасадов, таксометров и красных двухэтажных автобусов? Почему Индрикис сказал, что он здесь ничего не знает, и к неблизкой окраине, где остался его автомобиль, повез ее на такси?
Почти всю ночь они провели в пути. Время от времени призраками мимо проплывали освещенные, без единой живой души города. Усталость сломила Леонтину, и она погрузилась в дремоту. А когда проснулась, вокруг бушевала пурга. Узкая дорога с проволочным ограждением от скота по обеим сторонам напоминала ей Латвию. Казалось, за ближайшим поворотом пейзаж станет еще более знакомым и вскоре покажется Зунте. Но они въехали в темный лес и остановились у одиноко стоящего темного дома. Справедливости ради заметим, что ночные впечатления подвели Леонтину. Лес на самом деле оказался старым муниципальным парком, а одиноко стоящий дом — коттеджем вблизи небольшого городка; рабочие сталелитейного завода жили в окрестностях таких городков, где их подбирали и свозили к месту работы специально высылаемые автобусы.
Леонтину ждали, это стало ясно, едва загорелся свет. Дверная притолока была разукрашена бумажными цветами и лентами. По случаю ее приезда даже был вывешен государственный флаг, что осталось бы не замеченным Леонтиной, не обрати на следующий день на это внимание невестка. С постелей поднятые внук и внучка
Леонтина с головой окунулась в английскую жизнь. Ее интересовало решительно все: ее милый сын и милые внуки, окрестные замки, супермаркеты, где люди делали закупки, соборы, где молились богу, подземные гаражи в городе, где стояли их автомобили. В постоянном напряжении ее держал ералаш разноречивых чувств — новизна и что-то вроде ностальгической радости оттого, что свидание происходит наяву, возвращая ее к некой, давно отшумевшей поре. И вовсе не потому, что присутствие Индрикиса и Мирдзы к чужому и неведомому примешивало толику интимности. Нет, корни ностальгии уходили глубже. Сказка о мальчике-нищем, большой печатью английского королевства колющем орехи, была неотъемлемой частью детства Леонтины. Как и сказка уже пожившей Леонтины — о жителях Ламбета, танцующих ламбет-уок; как танцевал ламбет-уок капитан Велло! Затем еще сказка о красавце принце Уэльском с аккуратным пробором над левым виском: с какой самоотверженностью тот поступился королевским троном ради прекрасной леди Симпсон… Конечно, в последние годы память была уже не та, что раньше, но в свое время прочитанное в довоенных журналах Леонтина помнила хорошо. Столь же четко перед глазами стояли и фильмы, кадры кинохроники, просмотренные в кинотеатре Зунте, когда ее интерес был прикован к Англии.
Кое-чему пришлось подивиться. Прежде всего странному образу жизни и забавному мышлению ее милого Индрикиса. Оказалось, что Англию он знает куда хуже, чем она. Он не видел дома, в котором родился Байрон, не имел ни малейшего понятия о том, что происходит в Шекспировском Мемориальном театре в Стратфорд-он-Эйвоне. Когда она попыталась расспросить его о новой программе битлов, Индрикис скорчил такую гримасу, будто у него спросили, какого цвета глаза у Несси из озера Лох-Несс. Этого Леонтина не могла никак уразуметь.
— Послушай, — воскликнула она, — как ты живешь! Можно подумать, тебя в ящик стола запихнули! Кино! Кино! Чтобы смотреть кино, необязательно жить в Англии.
Странно было и то, что мелочность Индрикиса наглядней всего проявлялась в его расточительности, стремлении как можно лучше принять Леонтину. Индрикис позволял себе гнать машину за десятки миль, а цель на поверку оказывалась до смешного незначительной— съездили в гости в какую-то семью, к людям, которых Леонтина видела впервые, отобедали, поболтали и покатили обратно. Приведя Леонтину в дорогой ресторан, Индрикис мямлил, будто каши в рот набрал: он не знал, как заказывать и что заказывать. Леонтина раньше жила и теперь пребывала в полной уверенности, что все сущее в мире доступно и ей. А Индрикис здесь, в Англии, постоянно помнил о границах своих возможностей и жутко волновался всякий раз, когда собирался эти границы переступить. Он знал наверняка, по карману ли ему этот магазин или это развлечение, предназначена ли ему продукция этой фирмы, по его ли социальному рангу это знакомство. Нет, в самом деле, отчего Индрикис, ее сын, жил такой беспросветной жизнью, словно жучок-древоточец, забившийся в днище старого комода Ноаса? Деньги у него водились. К тому же он как будто смирился с незавидным своим положением, хотя иной раз и хвастал, куражился.
— С нами тут считаются, — разъяснял он Леонтине, как малому ребенку, — мы все-таки белые, а это кое-что да значит, когда негры валом валят, как вода в худую лодку. Я еще ни разу не был безработным. Конечно, вкалывать приходится почем зря — в будни ложусь с семи вечера, в три утра уже надо выезжать на работу.
В доме Индрикиса от вечного холода у Леонтины кости ломило. Центральное отопление включали всего на несколько часов в сутки, остальное время пробавлялись разными электроизлучателями. Мирдза очень гордилась своим изобретением — для обогрева дома пользоваться горячей водой. Ночью, когда электричество стоило дешевле, она кипятила три-четыре ведра воды и в больших емкостях разносила кипяток по комнатам.