Кровавая карусель
Шрифт:
Следуйте за такими рассуждениями, и вот вы непосредственно подходите к разбою и убийству… Остается страх перед каторгой и казнью! Но, как мы видим, достаточно поставить себя над страхом, хладнокровно играть, как играет игрок, чтобы стать самым популярным философом-практиком».
Во время одного из допросов в больнице тюрьмы Форс присутствовали врачи, адвокат и журналисты. Они-то и поведали, о чем тогда шла речь. «Ласенер устроился рядом с нами возле печурки, — писала «Конститюсьонель», — и болтал о литературе, морали, политике, религии, делая это как бы ненароком, мимоходом, демонстрируя глубину мысли и цепкость памяти. Беседа шла о новых религиях, о Сен-Симоне, о тамплиерах и т. д. Ласенер верит в миграцию интеллекта во всех телах,
Его разглагольствования, таким образом, тотчас становились достоянием публики. С циничным апломбом он заявлял, что никогда его не мучили угрызения совести и что мысль о смерти его не страшит. «Мне тридцать пять лет, — витийствовал он, — но я пережил свыше срока человеческой жизни, и, видя стариков, влачащих жалкое существование, угасающих в медленной, мучительной агонии, я убедился, что лучше покончить с жизнью одним взмахом и при полном обладании силами и способностями».
Диалоги Ласенера с посещавшими его журналистами и юристами, его циничные «откровения» при меткости и находчивости суждений некоторым казались необычными, оригинальными. Подогревая этот интерес, Ласенер из темницы разжигал любопытство к своей личности. «Я полагаю, что эшафот не смутит меня, — позировал он. — Казнь заключается не столько в механическом совершении ее, сколько в ожидании и нравственной агонии, ей предшествующих. Притом я властвую над своим воображением и создаю новый мир, собственно для себя… Если я захочу, то не подумаю о смерти до встречи с ней».
И все же однажды он проговорился, выдав себя и показав, что он уязвим. «Как вы думаете, — спросил он с тревогой, — будут меня презирать?!» Презрение людей — единственное, что беспокоило этого тщеславного монстра.
Надо ли говорить, что начавшийся в такой обстановке суд привлек всеобщее внимание.
Ласенер вошел в зал суда, улыбаясь, и грациозно опустился на скамью подсудимых с выражением самодовольства. На нем был костюм безукоризненного покроя. На молодом лице маленькие усики, кокетливо подстриженные по последней моде, — все это никак не вязалось с тридцатью обвинениями по различным делам. Он не отрицал ни одного из пунктов обвинения и вообще выказывал полное равнодушие к происходящему, непринужденно переговаривался с адвокатом, изящно и остроумно отвечал на вопросы судьи, шутил с жандармами, безучастно читал свежий номер «Здравого смысла», улыбался, хмурился лишь тогда, когда неуважительно отзывались о его литературных опусах.
После выступления прокурора, потребовавшего самого сурового приговора, слово было предоставлено адвокату. Положение его оказалось не из легких: защищать признанного виновным и не отрицающего этого подсудимого. Ловкий адвокат нашел, однако, способ попытаться спасти своего подопечного. «Этот человек с невозмутимым спокойствием повествует о всех своих злодеяниях, входит в самые возмутительные подробности, чтобы затронуть ваши сердца и вызвать на свою голову кару, ибо в этой каре он надеется обрести конец жизненных превратностей. Это самоубийца, который сам старается рассказать суду обстоятельства дела, подобно тому, как человек, решившийся наложить на себя руки, внимательно осматривает оружие, которое должно ему сослужить службу…» — заявил адвокат. «Прислушайтесь к словам его, когда он выставляет себя умнее других, и вы сами скажете: это сумасшедший! Разве не так?! — патетически восклицал господин адвокат. — Разве нормальный человек станет с таким хладнокровием описывать свои злодеяния, с улыбкой о них рассказывать и накануне суда сочинять какую-то песенку, выказывая полное равнодушие к подножию эшафота?..»
Самые знаменитые процессы не представляли, по словам защитника, подобного примера. Он призывал вникнуть, разобрать строго аналитически все наклонности Ласенера, и тогда нетрудно будет убедиться, что он действовал под каким-то неотразимо-фатальным влиянием, что снедавший его
В цепях, в позорной арестантской одежде, пусть тянет мучительную, безнадежную, позорную жизнь! Обреченный на страдания, он просветлеет нравственно и в бедствии, его постигшем, прозрит перст Божий, преклонится перед его всемогуществом и примет все уготованные ему страдания как праведное возмездие за совершенные злодейства».
Когда адвокат, изнуренный, сел на место, Ласе- нер улыбкой выразил ему свою признательность. Однако, получив слово, обвиняемый наотрез отказался от подобной меры наказания. Рисуясь, он произносит напыщенную речь: «Какое помилование могут мне оказать? Пощадить жизнь? О, этой милости я не прошу! Другое дело, если б мне предложена была жизнь со всеми наслаждениями, с деньгами, с достатком, положением в обществе… Но жизнь, попросту жизнь… Нет, и без того я уже давно живу прошедшим. Восемь месяцев каждую ночь смерть сидит у моего изголовья. Ошибаются те, которые думают, что я приму смягчение приговора. Пощада? Вы не можете ее оказать, а я не прошу и не ожидаю ее от вас, и не нуждаюсь в ней».
Эти слова продиктованы были не надменностью, а презрением и ненавистью к людям, и принадлежали они личности — вне сомнения — с патологической психикой.
Он остался верен себе. И даже перед казнью его обуревало тщеславие. Лишь в последний момент он посетовал на то, что так недолго осталось до конца: если бы ему дали срок, он сочинил бы нечто почище господина Гюго с его «Последним днем приговоренного к смерти».
Как бы подводя итог рассказанной на страницах журнала «Время» истории из уголовных дел Франции, редакция подчеркивала, что «процесс был проведен беспристрастно, передан с точностью дагерротипа, физиологического чертежа…»
Когда Ф. Достоевский вынашивал идею повести, вначале называвшейся «Психологическим отчетом одного преступления», а впоследствии превратившейся в роман «Преступление и наказание», писатель по обыкновению внимательно просматривал газетную уголовную хронику. Собственно, она и дала толчок замыслу об интеллигентном преступнике. «Несколько случаев, бывших в самое последнее время, убедили, что сюжет мой вовсе не эксцентричен», — писал он из Висбадена в сентябре 1865 года. К этому времени, видимо, уже окончательно сложился замысел романа.
Возникает вопрос: случайно ли появился отчет о процессе Ласенера на страницах журнала «Время»? Исследователи творчества Ф. Достоевского, в том числе и некоторые зарубежные, признают, что писатель не случайно выбрал из известных ему иностранных судебных процессов прежде всего дело Ласенера. В какой, однако, степени Ф. Достоевский находился под властью этой впечатляющей личности?
Несомненно, образ подлинного преступника Ласенера с его психологическими контрастами привлек внимание Достоевского еще тогда, во время публикации отчета о его процессе в журнале «Время». Это была прекрасная первичная модель, ложившаяся в русло его замысла, — вывести тип преступника-философа, образованного убийцы, и дать анализ его «души».
Постепенно замысел обогащался новыми источниками, новыми впечатлениями. Но образ Ласенера продолжал владеть воображением писателя. Одно время он предполагал писать задуманный роман в форме исповеди или воспоминаний героя о совершенном им убийстве. Не был ли этот замысел — вести повествование от имени героя, в виде его дневников, — подсказан пресловутыми воспоминаниями Ласенера? Английский литературовед Ф. Д. Стед видит здесь параллель. Он пишет: «Порой мемуары Ласенера предвосхищают мытарства Раскольникова в кошмарной нищете Петербурга».