Кровавая купель
Шрифт:
– Почему ты стучишь по кустам, Николас? – спрашивали меня. Я отвечал:
– Ник убивает чудовищ.
Когда мне было три, в нашу столовую пробралась крыса. Я сидел там на коврике, довольный, как слон, и играл в кубики. Мой новенький братец сопел на откидном стульчике.
Когда мама через десять минут вошла в комнату, она закричала и выплеснула кофе из чашки на обои.
Потому что там стоял я, держа в руке статуэтку Афродиты, и наблюдал за крысой. Она лежала, подергивая ножками, и ее крысиные мозги прилипли к голове
С необычной для себя тщательностью я выковырял глазки-бусинки и бросил их в папину пивную кружку, которую он выиграл в теннисном турнире миллион сезонов назад.
Вероятно, страсть к убийству монстров – самое ценное мое достояние.
С тех пор как случилось это – ВЕЛИКИЙ ПЕРВЫЙ ДЕНЬ, – у меня было много времени подумать, не была ли эта страсть – эта одержимость – убивать чудовищ впечатана мне в мозг еще во чреве. Что это и была моя судьба.
Прежде чем сесть у стопки бумаги и все это написать, я просмотрел учебники, чтобы узнать, как пишется книга. И там сказано, что важно дать вам понять, каков я. Какие пружинки мною движут. Чтобы вы поняли, почему я сделал то, что сделал.
Так вот оно.
У меня нет друзей на всю жизнь. Но у меня был враг на всю жизнь. Таг Слэттер. Мы дрались с самого первого дня в школе. В первый раз он пытался меня убить – я имею в виду действительно прекратить мое существование на планете Земля, а не просто разбить морду, – когда ему было четырнадцать. Я на стенке местного скаутского сарайчика написал Таг Слэттер – изврат. Слэттер сломал мне три пальца на левой руке железным столбом от изгороди.
Сломанные пальцы – это вроде как не очень большая угроза жизни, но я в этот момент закрывал ими свой череп.
Из школы я вышел в шестнадцать лет без квалификации. Было у меня три работы: собирал посуду в ночном клубе, был учеником формовщика и – последняя – водил пикап местного торговца.
Ну, в общем, встреть вы меня в субботу утром на улице что бы вы увидели?
Семнадцатилетний, темноволосый, джинсы, кроссовки кожаная куртка. Первое ваше впечатление: “Наглый сопляк”. И это было бы правдой.
Сейчас вы думаете, что я просто плохой мальчишка из маленького городка. Может, и так, а может, и нет.
Мама с папой с озадаченным видом смотрели, что из меня вырастает. Но они знали, что поделать ничего не могут. Папа всегда на все вопросы и замечания отвечал:
“Ник кончит либо миллионером, либо в тюрьме”.
Иногда мои выходки превосходили предел маминой выносливости, и она ворчала: “Ты знаешь, какие жертвы нам с отцом пришлось ради тебя принести?” Ну, вы эти песни знаете. Приходилось, наверное, слышать.
Но в серьезные истории я не попадал. Я не мучил зверьков. И, пожалуй, единственный человек, который знал, что делается у меня внутри, был мой дядя Джек Атен.
Он во многом был на меня похож. Вышел из школы без профессии и не имел никакого желания присоединяться
Когда мне было одиннадцать, Джек Атен вернулся домой. Оголодавший, как скелет, он казался опаленным.
Сейчас я думаю, что он спознался с героином. Значит, это и было причиной возвращения домой – бросить или умереть.
Он много времени проводил в нашем доме. Иногда мы играли в сумасшедший гольф (почему-то он его любил – он вообще любил сумасшедшие вещи и сумасшедших людей). Когда мы уходили на эти долгие прогулки, он всегда тащил с собой банку пива и прихлебывал его мелкими глотками. Одну банку он растягивал на два часа. Меня это восхищало.
Сейчас я понимаю, что это он вводил алкоголь в кровь по каплям. Таким образом он стачивал самые острые углы реальности, и жизнь становилась терпимой.
Время от времени он с деланным акцентом сноба из высшего общества спрашивал:
– Скажи мне, Ник-Ник, я жив?
– Ты жив, Джек.
– Спасибо, старина. А то я иногда забываю.
По вечерам он играл у себя в комнате на гитаре так тихо, что было еле слышно. Но когда я слышал эту музыку, у меня по коже бежали холодные мурашки. Она мне напоминала документальный фильм о песнях китов, который я однажды видел. Слыша плывущие сквозь пол звуки электрогитары, я вспоминал кадры с китом, в котором было пять гарпунов, и как он пел, когда умирал. Песня умирающего кита – тихие звуки гитары Джека Атена. У меня в голове они стали одним и тем же.
Когда мне было четырнадцать, жизнь прикончила Джека Атена. Ему было тридцать восемь. Рак яиц.
Говорят, что рак – это вроде самоубийства; он вырастает у людей, которые не могут подогнать себя под форму той узкой щели, в которую общество их загоняет.
Я после этого целый год открывал дверь не так, как вы и преподобный Грин. Я их распахивал ногой. Задайте мне вопрос – я в ответ огрызался. Я был как воздушный шар, накачанный гневом почти до точки разрыва. Единственное, чего мне хотелось, – залезть на вершину горы и заорать так чтобы небо обрушилось и погребло меня под собой.
Когда я был малышом, я хотел убивать чудовищ. Прошли годы, и чудовищ не стало.
Я научился радоваться свободному вечеру с ребятами, паре банок пива. Счастьем был биг-мак. Экстазом – два биг-мака.
Теперь все переменилось.
Монстры вернулись.
И мне предстоит убить самого большого из них.
Это не из тех монстров, которых узнаешь сразу. Он не такой, как в детских книжках, – кожистые крылья, когти и зубы размером с кухонный нож. Но все равно это монстр. И если я его не убью, он сожрет мои кости так же непременно, как вы утром идете в сортир.