Кроваво-красный снег. Записки пулеметчика Вермахта

Киншерманн Ганс

После того, как медик окончательно перевязал раненого, я показываю ему свою рану. Прямо под коленной чашечкой появилась крошечная дырочка размером не больше горошины. Рана не болит, и я могу нормально двигать ногой, однако по моей голени стекает тоненькая струйка почти черной крови.

Медик накладывает кусок пластыря на рану.

— Извини, — негромко произносит он почти виноватым тоном и пожимает плечами.

Я понимаю, что он имеет в виду. Он пытается сказать, что, к сожалению, моя рана недостаточно серьезна, чтобы отправить меня в тыловой госпиталь. Я испытываю разочарование, поскольку лишаюсь последней надежды. Затем думаю о том, как быстро меняется у человека настроение.

Всего несколько недель назад я мечтал о воинской славе и героизме, о подвигах, которые совершу на войне. Теперь же я мечтаю лишь о ранении, которое позволило бы мне хотя бы ненадолго вырваться из этого кошмара, из этой ужасной страны с ее жуткой зимой. Неужели я трус, если думаю таким образом? Но эту войну можно сравнить с отчаянной попыткой остановить горную лавину человеческими руками. Я сомневаюсь, что мы, горстка солдат, не имеющая тяжелого вооружения, сможем этой зимой сдержать наступление частей Красной Армии здесь, на Дону. Тот, кто сможет вырваться из этих мест благодаря ранению, может считать себя настоящим счастливчиком.

Но о том, чтобы попасть в число раненых, увозимых далеко в тыл, остается лишь мечтать. Да и когда может сбыться такая мечта? Пуля и осколок — вещи неприятные, и поэтому мечта о получении увечья, в сущности, противоестественна человеческой сути.

Ветер усиливается и наносит кучи снега в овраг. Снег липнет к лицу и тает. Когда я двигаю левой ногой, то ощущаю легкую боль, мне кажется, что рана под коленной чашечкой воспалилась.

Во второй половине дня прибывают наши самоходки. Поскольку им трудно передвигаться по снегу, решено, что они будут ждать наступления русских здесь. Красноармейцев плохая погода вряд ли остановит, для них это идеальные условия для атаки. Вскоре мы замечаем их приближение.

Самоходки используют противопехотные снаряды. Бьем наугад в снежную мглу. Снег по-прежнему идет прямо в лицо, сильно ухудшая видимость. Наша цель куда-то пропадает. Мы почти прекращаем ответный огонь.

— Это был всего лишь разведывательный отряд, — уверяет ефрейтор из числа приближенных фельдфебеля. Он добавляет, что противник вчера утром тоже предпринимал попытку атаковать нас. Неподалеку лежат убитые солдаты, уже сильно занесенные снегом.

На одном из флангов слышим стрельбу. Самоходки получают приказ вернуться на территорию колхоза. Как же будут дальше развиваться события? Остаемся в ямах, вырытых в снегу. Хочу встать, но понимаю, что не могу этого сделать: моя нога как будто одеревенела. Левое колено полностью отвердело и утратило чувствительность. Если начнется атака русских, то мне конец. Я не смогу идти, а не то что бежать. Зову медика. Он ощупывает мое колено, которое сильно опухло. Кожа натянулась и посинела.

— Кровоизлияние, — заявляет медик. — Внушительное внутреннее кровоизлияние, возникшее в результате того, что рана залеплена пластырем и кровь была вынуждена скапливаться. Ничего не могу сделать с этим, — вздыхает наш эскулап. — Ногу нужно поместить в гипс и дать ей полный покой. Но прежде чем врачи в Нижне-Чирской сделают это, нужно извлечь осколок, чтобы избежать заражения крови. Дело серьезное.

Нижне-Чирская?

— Но как мне добраться туда? — спрашиваю я, удивленный и довольный тем, что у меня появляется шанс выбраться отсюда.

— Не знаю, — разводит руками медик.

— Но я не могу идти! — заявляю я и чувствую, что мне становится нехорошо.

— Понимаю, — кивает медик. — У меня есть еще один раненый, обер-ефрейтор. Я хотел отправить его на самоходке, но там не было места, чтобы поставить носилки.

Черт побери! У меня появляется возможность выбраться отсюда, но я никак не могу этого сделать.

Почему мне так не везет? Однако искорка надежды снова вспыхивает передо мной, когда медик возвращается и сообщает, что мы остаемся на ночлег в овраге, и что нам скоро привезут еду. Может быть, мне удастся добраться до колхоза на этой машине? Когда именно придет машина, он не знает. Придется ждать.

Что значит ждать? Как долго? Два или три часа? Это не важно, ведь теперь я точно знаю, что скоро я смогу выбраться из этого места. Но пока я еще здесь! И все равно мне не верилось, что я смогу покинуть этот овраг в заснеженной степи, где рискую замерзнуть насмерть. Если неожиданно нас атакует враг, то мне придется плохо. Остается молиться о том, чтобы этого не произошло.

Мои молитвы, должно быть, были услышаны, потому что грузовик с едой прибыл раньше, чем я предполагал. Водитель также привозит приказ всей нашей боевой группе — нам следует немедленно сниматься с места и отступать, потому что противник якобы уже приближается к колхозу. Нужно спешить. Вариас и Громмель подводят меня к машине. Трое товарищей подносят туда же раненого обер-ефрейтора. Мы лежим в кузове грузовика, прислонившись спиной к борту. Обер-ефрейтор мучается от сильной боли. Он стонет и прощается со своими товарищами.

Мысль о том, что Вариас и Громмель остаются здесь, несколько омрачает мою радость от мыслей о скорой отправке в тыл. Чувствую, как у меня в горле застревает комок, а на глаза навертываются слезы. У меня такое ощущение, будто я предаю своих товарищей. Мы трое были очень близки, как братья. Мы вместе побывали в самых невероятных передрягах и постоянно старались помогать друг другу. Когда мы прощаемся, я замечаю, что у Громмеля и Вариаса влажные глаза. Вариас пытается скрыть свое истинное настроение за напускной веселостью. Он громко говорит:

— Не забудь передать от меня привет той блондинке-кельнерше в «Тиволи». Скажи, что я скоро буду там и мы договоримся с ней о свидании.

Я заставляю себя рассмеяться и заверяю товарища, что обязательно выполню его просьбу. После этого грузовик трогается с места и скрывается в темноте.

Несмотря на то, что кузов закрыт брезентом, ветер дует со всех сторон. Холодно. Замерзаю. Грузовик едет по следам, оставленным нашими самоходками. Иногда машина наезжает на ухаб и нас сильно трясет. Обер-ефрейтор громко стонет, похоже, что ему очень больно. Медики ничем не смогли помочь ему, только перевязали рану. Он шарит в карманах, достает сигареты и угощает меня.

Я благодарен ему потому, что у меня в кисете осталась лишь жалкая щепотка махорки. Мы молча курим. Неожиданно грузовик делает резкий поворот. От толчка испытываю боль в колене. Раненый обер-ефрейтор стонет и говорит:

— Черт побери! Сначала ждешь ранения, которое позволит попасть в тыл, а потом все меняется! Ты даже не можешь толком порадоваться этому, потому что выходит так, будто ты предаешь своих боевых товарищей! Разве кому-нибудь из них удастся снова побывать дома?

Я думаю о том, что он — к счастью — не может видеть в темноте мое лицо и не способен ощутить ту горечь, которую я испытываю.

Когда мы подъезжаем к колхозным строениям, я ощущаю атмосферу, типичную для большого скопления людей в полевых условиях. Здесь ждали прибытия нашего грузовика. С запада слышен непрекращающийся гул танковых орудий. Какой-то офицер отдает приказ забросить в кузов нашей машины какие-то тюки с обмундированием. Сюда же залезают унтер-офицер и пара солдат, которые усаживаются среди тюков. У одного из них на голове повязка. В темноте я не вижу его лица, но голос кажется мне знакомым.

— Курт Зейдель! — радостно восклицаю я.