Кровавое Благодаренье
Шрифт:
— Привет, красотульки!
— Мы так соскучились! — кричала старшенькая, лучась.
— Сильно-пресильно! — подтверждала младшенькая, уже не налегая на «эр».
— Вы сейчас папу совсем задушите! — воскликнула бабушка «красотулек», шутливо негодуя.
— Не-е! — завопила Лея. — Мы его любим!
— Все его любят… Здравствуй, Мишенька!
— Здравствуй, мамулька!
Я крепко обнял самую родную женщину. Для своих пятидесяти шести она выглядела по-прежнему роскошно, больше сорока не дашь — лицо подтянуто, а морщинки на лбу проявляются лишь от сильного удивления. Даже талия сохранилась,
— А у нас еще одна гостья! — засмеялась Рита.
— Мишка! — с диким воплем на меня напала сестричка. Повисла со спины, жарко чмокая в шею. — Мишечка!
— Все на Мишу вешаются, — гордо улыбнулась мама.
— Любим, потому что! — рассмеялась Настя, лукаво поводя глазками.
— Взаимно! — распахнул я объятья.
Почти всем хватило рук. Только Юлька прижалась к спине, а Лея повисла на моей ноге.
— Ну, одной любовью сыт не будешь, — оживилась сестренка. — Кушать подано!
— А Коша с нами будет? — тревожно спросила младшенькая.
— Ну, а как же? — «тетя Настя» изобразила изумление. — Тоже, ведь, член семьи! Прошу к столу!
— Ты с «Иванычем»? — направляясь к столовой, я приобнял «Анастасию Гирину».
— Не-а! Свекровь выпросила — понянчится. Ага… Макс так вымахал уже! Когда в пионеры принимали, мальчишки все по росту выстроились, так он первым стоял — щеки надул, надежда баскетбола…
— А Иван-то скоро заявится?
— Ох, не знаю… — вздохнула Настя, пригорюнясь. — Должны в мае прийти. Ждешь его, ждешь… Замучил уже! Мы, однажды, поругались даже, — сказала она доверительно. — Раскричалась тогда… «Сколько можно? — ору. — Одна, и одна!» Уйти грозилась… А Ваня голову опустил, и, знаешь, с тоской такой: «Не могу я без моря, Насть…» Я давай реветь… Реву, а он меня на руках таскает по комнате, и сюсюкает, как с маленькой…
— Ничего, — улыбнулся я, — вот, как станешь генеральшей… То есть, адмиральшей…
— Ага! — фыркнула сестричка. — Бабушкой Настей!
Рита отобрала у меня родственницу и увела за мимолетным утешеньем, а мама всех рассадила за большим овальным столом. Раскормленный Коша мурчал под стулом, на котором ерзала Лея.
Одуряюще пахнет жаркое… Пестреют салаты вразброс… А на подоконнике оплывает кремом роскошный «Наполеон»!
Я торопливо разлил «Хванчкару», плеснув соку в дочкины бокалы, и провозгласил тост:
— Ну, поехали! За вас!
— За нас всех! — поправила меня Юля, поднимая свой сосуд.
— За Мишу! — уточнила Рита.
— За любовь! — заключила Настя.
* * *
Дом спал, окутан тишиной и покоем. Даже кот не бродил, посверкивая зелеными глазищами из темноты. Наверное, устроился в детской, в ногах у Леи.
По лестнице я спустился босиком и, стараясь не сходить с ковровой дорожки, прошлепал к дивану. Дрова в камине догорали, испуская последний сугрев, а мне почудилось, что затеплились следы Ритиных ладоней на животе. Я принюхался — слабенький аромат Наташкиного зелья едва угадывался.
Элегическая задумчивость сбила обычное бдение — я не различил шорох крадущейся поступи. Рита обняла меня, перегибаясь за мягкую спинку дивана,
— Не ходи раздетым, — пролился в ухо горячий шепот, — а то простудишься…
— Иди ко мне.
Легкий топоток, и «звезда экрана» уселась мне на колени, ерзая, заполняя мое личное пространство гладким, теплым, шелковистым. Мы долго сидели, просто грея друг друга, а потом Рита неуверенно спросила:
— Я не сильно кричала?
— Мне нравится, когда ты кричишь…
— Ага! А если Настя услышит?
— Настя спит. Все спят.
— Не все!
У меня за спиной прошелестела комбинашка.
— Юлиус, — громко зашептала Рита, — ты чего бродишь, полуночница?
— Попить ходила, — хихикнула дочь. — А вы сидите, сидите…
— Посидишь тут с вами… — проворчала мать. — Пошли, Миш?
— Пошли… Тебя отнести?
— Да не-е… Я сама… Ну, Ми-иша…
Отклоняя робкие протесты, я взял на руки свое сокровище, и понес наверх.
Пятница, 26 апреля. День по БВ
Околоземная орбита, борт ТМК «Заря-2»
Станция удалялась, напоминая блестящую гроздь роликов и шариков, зависшую на фоне бархатистой черноты космоса. Вроде бы совсем немного времени прошло с его первого полета, а до чего ж всё изменилось…
Дворский шумно вздохнул, не в силах отлипнуть от круглого иллюминатора.
Вертикально состыкованные блоки «Салюта-8» проросли горизонталью — длиннущей решетчатой фермой. Ее «зарядили» целой обоймой серебристых цилиндров, сверкавших до того ослепительно, что, казалось, вот-вот расплавятся. А еще ажурная ось напоминала лежачую мачту с поднятыми парусами — раскидистыми опахалами солнечных батарей да радиаторов.
И, как вишенка на торте, на самом верху первого базового блока, там, где раньше раскрывался «цветок» стыковочного узла, нынче плавно вращался «бублик» — торовидный жилой модуль, четырьмя «спицами»-переходниками скрепленный с «валом» — переходным отсеком. Тяготения всего ничего — одна десятая «же», но уже можно нормально спать на узкой выдвижной кровати, а вода из бутылки не плавает колышущимся прозрачным комом, а льется, пусть и медленно.
Если сплющить лицо о толстое стекло и сильно скосить глаза, можно было заметить крошечный силуэтик «Бурана», идущего на спуск. Челнок почти растворился в голубом сиянии Земли.
Еще один корабль, то ли «Байкал», то ли «Буря», висел, прицепившись к доковому отсеку — загружался. Жизнь кипит…
Дворский тронул рукою непривычно гладкий подбородок. М-да… Месяц минул, как он сбрил красу и гордость полярника, а привычка ее теребить осталась.
Инка, правда, щебечет, что «так лучше, папуля! Бритый, ты гораздо моложе выглядишь!», а у него даже новый обычай завелся — заглядывать в зеркала. И соображать, так ли уж хорошо ему без бороды.
Вздохнув, Федор Дмитриевич отлетел от иллюминатора, переворачиваясь в тесноте обитаемого отсека, и рукой притянул себя к раскладному креслу. Лишь теперь он вспомнил о выключенном интеркоме. Поспешно утопив клавишу переговорного устройства, Дворский услышал последнюю команду Почтаря: