Кровавое золото Еркета
Шрифт:
— У хивинцев нет пушек, все лазутчики и купцы об этом говорили. Пищалей в достатке, как и пороха, но худые они, фитильные — фузеи наши много лучше, — снова заговорил силезец, человек очень осторожный и предусмотрительный, в чем Владимир Андреевич не раз убеждался во время долгого перехода по пустыне.
— А потому правильнее их на позициях крепких встретить, да с ретраншементом — и посмотреть в бою, насколько вояки они добрые. А уж опосля действовать наступательно, когда ясно станет, чего от них ожидать нам следует. Позиции удобные есть — укрепления с двух проток соорудить, квадратом, восточную сторону солдаты на себя возьмут, а западную мои драгуны. Артиллерию в промежутках
— Если в осаду встанем, где харч брать будем — бараны скоро закончатся, когда всех под нож пустим, — майор Пальчиков загорячился, но Бородин сразу охладил его.
— В озере рыбы уйма, уловы огромные вытаскивать можно. Сети у нас есть, лодки у местных возьмем. В протоках и арыках вода, колодцы опять же везде, а в них вода добрая. Зелени много, кустов — кони с голода не помрут, а верблюды вообще все жрут.
— Селения басурманские укрепить можно, валы соорудим, редуты поставим, а впереди рогатки с кольями. Из ивы корзин наплетем, фашины сделаем, — опять подал голос Анненков, и Хрущов убедился, что большинство в битву отнюдь не рвется, все осторожничают. Да оно и понятно — страшно в неизвестность лезть, да еще в чужих краях.
— Да и солдаты от перехода устали, и казаки. Кони из сил выбились — их неделю откармливать нужно. Лучше уж на месте знакомом хивинцев встретить, и посмотреть, так ли они страшны.
Мурза Тевкелев, в майорском чине пребывающий, как бы подвел черту под высказанными мнениями. И все собравшиеся в тенистом саде, сидящие на коврах среди набросанных подушек, посмотрели на Бековича. Тот надолго задумался, потом заговорил:
— Северную и восточную фортецию возводят батальоны Анненкова и Соковина, южную и западную эскадроны Франкенберга и Пальчикова — по казачьему полку на каждый участок в усиление — ибо биться пешими хорошо умеют. Укрепления за протоками возводить, они как рвы будут, кольями и рогатками прикрыть, чтоб с наскока сразу не полезли. За каждым ретраншемент возвести — дабы прорыв предотвратить, если оборону нашу преодолеют. Приступ с севера будет — там пространство ровное для набега, а с юга плавни да заросли. Потому все пушки там на позиции поставить, достать с обоза морские фальконеты — этими дробовиками сподручнее отбиваться будет, все же фунт картечи зарядить можно.
Бекович говорил уверенно, ведь вчера Владимир Андреевич весь вечер с ним о том вместе судили и рядили. Даже планы начертили соответствующие — теперь легче в жизнь их претворить можно будет.
— Возведение укреплений на полковнике Хрущове — ему надлежит за работами наблюдать, чтоб справно все сделали, а нерадивых батогами немедленно наказывать, дабы старались лучше. Дехкан привлеките, серебро из походной казны выделю — платить без обмана. Но солдат не изнурять — три дня у нас есть еще, но колья с рогатками нынче же поставить — береженого бог бережет. «Волчьи ямы» копать и иные хитрости удумать. А кайсаки с ногайцами дозоры на дневной переход нынче выставили — и на полночную сторону, и на восход. Так что предупредят, коли враг в силах великих подойдет. Тогда и биться с ним будем…
Владимир Андреевич сильно вымотался за этот день, наблюдая за проведением работ — солдаты и казаки трудились без понуканий, заступы и кирки вгрызались в сухую каменистую землю. Плели из веток корзины, набивали их камнями и землей, ставили поверх невысоких валов. Наспех связанные рогатки из жердей перегородили все подступы к лагерю, на удобных для конницы направлениях вбивали колья и рыли ямы — русский лагерь быстро преображался в огромное укрепление. Не против регулярной
— Свое получат, тем паче у нас новые пули — жаль, что отлить в достатке их не успели, — Владимир Андреевич лежал в небольшом бассейне, положив голову на гладкий камень, разгоряченное за день тело приятно охлаждала теплая вода. Благодать, наверное, потому рай на земле, Эдем, считали в Междуречье. Но и тут тоже рай, так же две реки текут, жарко и плоды везде удивительные — виноград, смоквы, инжир, гранат.
Полковник поднялся из воды, встряхнулся как пес, разбрасывая капли воды — старый слуга, но речь которого, к удивлению русского офицера, была вполне понятна, помог облачиться в чистое исподнее, на плечи накинули халат, на ноги надели бухарские сапоги.
— Кафтан твой, повелитель, вычистят, рубашку стирают — солнце еще в небе, все высохнет.
— Ты почему так ладно говоришь, старче?
— Раб я, господин, сын дьячка сельского, грамоте разумел. Да вот юным попал в неволю к ногайцам, а те хивинцам продали. Арыки копал, а как старый совсем стал — то в доме слугой пребываю. Тут нашего говора людей много — в Хиве рынок большой, где невольниками торгуют. Их тут много, и народ разный, кого только нет.
— Их речь разумеешь?
— А как же, столько лет здесь провел.
— Толмачом ко мне пойдешь, — не спросил, приказал Владимир Андреевич, — я тебя своим денщиком поставлю, жалование положим — служилым человеком станешь. Не бойся — при обозе обретаться станешь, никто в бой тебя не пошлет. Ты ведь знаешь кто я по чину?
— Все тут знают, — слуга упал ниц, поцеловал сапог, Хрущов не успел одернуть ногу. — Ты правая рука хана, полками командуешь его. Все тебе кланяются, и начальные люди, и мурзы, и даже атаманы говорят с почтением.
— Не совсем так, но возле этого, — пробормотал Хрущев и приказал чуть смущенным голосом.
— Вели ужин подавать!
— Да, господин, я сейчас рабыням твоим скажу…
Глава 18
— О подобный солнцу, и победоносный повелитель наш! Гяуры испугались нашей конницы и попрятались, презренные, дрожа от страха, как побитые твоим царственным сапогом худые и трусливые шакалы, что скулят и плачут! Только прикажи мне, владыка жизни моей, и я принесу тебе голову их хана, вероотступника Девлет-Гирея!
— Без тебя кому есть повести в атаку мои тысячи, Досим-бей, — Шергази-хан усмехнулся, глядя на своего казначея и советника, толстого и в парчовом халате, так смешно развоевавшегося.
Но сам хорошо знал, что то лишь игра на глазах придворных, старая, незатейливая, притворная. Досим-бей был сарт, из Бухары, служил преданно и честно. Оставаясь с ним наедине, никогда не боялся говорить о том, какие ошибки хивинский хан сделал. И про неправильные на его взгляд действия также нелицеприятно сказывал, мало стесняясь в выражениях, порой больно задевающих самолюбие повелителя.
За это, и еще за честность — а ведь Досим-бей был казначеем, но руки свои в сокровищницу не запускал по локоть, как делали другие сановники, и держал его близ себя Шергази-хан. И прощал многое, хотя бывало после хулительных слов советника хану порой хотелось отдать того палачам. Чтобы те содрали с него живьем шкуру и набили ее соломой, превратив в чучело на страх другим верноподданным.