Кровавые сны владык

Сафин Эльдар

Второй удар топора был сходен с взмахом ножа в руках искусного лекаря — Дайрут излечился от своего душевного недуга и необычайно остро и четко осознал происходящее вокруг. Силы оставили его — он давно не ел, а наручи, позволявшие хану держаться, вместе с руками отделились от тела и существовали самостоятельно.

Дайрут не мог пошевелиться, сказать слово — у него не было сил даже на то, чтобы полностью почувствовать боль.

Хотя возможно дело было в том, что, когда воин получает тяжелую рану, он может некоторое время продолжать

сражаться, даже не замечая ее. Дайрут не раз видел подобное на поле боя.

Но когда Коренмай двинул его сапогом в бок и прижал горящий факел к первой культе, хан скрипнул зубами — он все-таки чувствовал боль. Второй обрубок он решил защитить — но безрукий и обессиленный не сумел оказать сопротивления и был побежден тем, кто даже не заметил этой жалкой попытки бунта.

Дайруту стало больно.

В его руки, которых больше не было, словно вцепился острыми клыками дикий зверь. Он терзал ладони, запястья, он скрипел зубами о суставы локтей, и от понимания того, что его не скинуть, не избавиться, потому что рук-то на самом деле уже нет, Дайруту стало мучительно жаль себя.

— Убейте меня, — одними губами прошептал он, однако его не услышали.

Потом он потерял сознание, а когда очнулся, то над ним шел спор: бывшая королева Дораса на ломаном языке кочевников доказывала, что его друзьям ничего без нее не сделать, а они спорили — но больше для вида, это Дайрут видел точно.

— Предатели, добейте меня, — прошептал он, но его никто не услышал.

Дайрут заплакал — от боли, от ярости, от бессилия, от того, что он оказался не тем, кого воспитывал отец, — тот, настоящий, который стоял за троном императора и обеспечивал покой и порядок в Империи, в которую сын пришел как завоеватель. Но слезы не потекли по его щекам, словно в глазах не осталось влаги, а рыдания не сотрясли тело, будто оно уже погибло.

Он понял, что надо умереть, прямо сейчас, когда открылось, что друзья предали его, а сам он предал своего отца и себя. Когда стало ясно, что маленькая королева оказалась более твердой, чем он, смогла защитить свою страну и взять все в свои руки, а он лежит безрукий, безголосый и окровавленный, потерявший все, что только можно, во второй раз.

Но сейчас он, в отличие от первого, не имел возможности даже уцепиться за иллюзии, потому что сам их и развеял.

— Убейте меня, сволочи, — пересохшими губами сказал Дайрут, и его вновь не услышали.

Он кричал и дергался, и крики его были похожи на прерывистое дыхание, а движения — на агонию. Стоявшие над ним палачи спорили и спорили, говорили о всякой ерунде — о том, кто должен стоять у власти.

Потом начали препираться насчет того, стоит ли убивать Дайрута, или можно оставить его живым. И он то начинал надеяться, что вот сейчас ему в грудь просто воткнут клинок, то впадал в отчаяние, когда говорили, что можно его отпустить — вырезав язык и выколов глаза.

Боль, отчаяние и вновь подступающее безумие одолевали Дайрута.

Пришла

мысль, что надо что-то сказать, что-то такое, что подвигнет их убить его, и вопрос решится. Собравшись с силами, он перевернулся на бок, и это движение ему удалось, хотя и отозвалось болью в груди.

Дайрут приподнялся, опираясь на левый обрубок и едва не теряя сознание от боли.

Как только сознание прояснилось, он, стараясь говорить как можно более внятно, произнес:

— Будьте прокляты… чтоб у вас ничего не выходило… что бы вы ни задумывали… чтоб вас попрекали мною всю жизнь…

Но, похоже, его опять никто не услышал, так что Дайрут в отчаянии попробовал встать — может быть, тогда они испугаются или решатся закончить начатое? Но собственное тело, слабое, истощенное болезнью и жуткими ранами, подвело его — и недавний хан упал обратно на окровавленное ложе.

А потом снаружи шатра, в узкой щели входа мелькнул Усан — тот мальчишка, Рыжий Пес, который первым учуял в Дайруте будущего властителя Орды, почитавший за честь служить ему даже тогда, когда он был всего лишь командиром отряда юных гонцов.

— Беда! — крикнул он.

Дайрут понимал, что мальчишка переигрывает, чувствовал, что на самом деле ничего страшного не происходит.

Однако Айра, Имур, Ритан и Коренмай, едва ли не сталкиваясь локтями, выскочили из шатра.

Через мгновение Усан незамеченным проскользнул внутрь и подбежал к бывшему кумиру.

— Ты был хорошим ханом, — сказал он. — Но сейчас ты должен уйти, чтобы жить.

— Я не хочу жить, — ответил Дайрут. — Убей меня.

И такое разочарование, такое дикое, вопиющее отчаяние отразилось в глазах Усана, что Дайруту стало стыдно за то, что он подводит рискнувшего всем мальчишку, для которого нет никакой выгоды в спасении искалеченного хана.

— Помоги мне встать, — попросил Дайрут.

Он не верил в то, что сможет удержаться и не упасть.

Но с помощью Рыжего Пса он стоял — на подгибающихся, словно сделанных из подушек ногах, — но стоял!

Усан решительно взрезал стенку, вывел калеку наружу и там помог сделать первые несколько шагов, а потом отпустил хана.

Тот шел вперед, покачиваясь и стараясь не падать — для него вдруг очень важным стало уйти достаточно далеко, настолько, чтобы сгинуть из поля зрения мальчишки, и там уже лечь и умереть.

В том, что смерть близко, Дайрут не сомневался, она кружила рядом, покусывая его культи болью, толкая его яростью и безумием, подшучивая кровавой пеной во рту.

Дайрут мечтал о такой смерти, какой умер отец — в кругу друзей, среди которых ни один не предал, не испугался и не отказался умирать. Сжимая в собственных руках меч, которым сам только что взрезал себе живот, после посвящения собственной смерти Светлому Владыке.

Он завидовал отцу, понимая, что сам умрет на грязном песке, одинокий, с отрубленными руками и проклятиями на устах.