Кровавые сны
Шрифт:
— Я ознакомился с твоим докладом, сын мой, — поставленный многолетними службами в церквях, голос Гаспара де Кироги был не просто глубок — он зачаровывал, как и весь холеный облик Верховного Инквизитора. — Значит, по-твоему, дон Луис де Рекесенс на правильном пути, и приезд короля поставит точку многолетнему восстанию в Семнадцати провинциях.
Де Кирога не спрашивал, а утверждал. Кунц Гакке наклонил голову в знак согласия.
— Занятно, что в своих посланиях принц Оранский как раз настаивает на том, что религиозный гнет католиков и усердие инквизиторов стало причиной восстания, а сам инквизитор, выходит, против этой точки зрения, считая ее ложной.
Это уже был скорее вопрос, чем утверждение. Верховный Инквизитор дал понять,
— Принц лукавит, представляя ситуацию в выгодном ему свете. На самом деле, его целью является продолжение военного противостояния, чтобы жители Нижних Земель привыкли видеть врага в католической империи. Генеральные Штаты северных провинций прекратят снабжать Виллема Нассау деньгами, если мы правильно преподнесем нашу программу его величеству. В своих доказательствах я исходил из того, что при отце нынешнего государя, да продлит Господь его правление, инквизиция уже была, но бунтов не было вовсе. Ergo, [30] дело здесь не в преследованиях реформатов, а в том, что его величество воспринимается чужаком, испанцем, который правит Фландрией по праву завоевателя, опираясь на войска. Это совершенно не так de facto, поэтому приезд государя на родину своего великого родителя, речь со словами умиротворения и милосердие в отношении виновных в бунте, станут поворотным моментом во фламандских событиях. Страна устала от войн, люди Фландрии будут счастливы перестать бунтовать, увидев перед собой Габсбурга, нимало не похожего на испанца, плоть от плоти его прадеда Максимилиана, чье сердце покоится в Брюгге, рядом с любовью его жизни, Марией Бургундской.
30
Следовательно (лат.)
— Бунтов не было? — прелат выгнул бровь, иронично глядя на Кунца. — Разве не отец короля разорил свой родной город Гент, подавляя мятеж? Или ты полагаешь, сын мой, что фламандцы забыли об этом?
— Они забудут, монсеньор, если забудем и мы. Перестанем об этом упоминать, вычеркнем из летописей, перепишем хроники. Пока это еще в наших руках, мы должны управлять самой историей, оставляя выбеленные страницы там, где настоящие события не укладывались в нарисованные церковью правила и схемы, — твердо сказал Кунц Гакке. — В конце концов, гентское восстание было незначительным эпизодом в сорокалетнем царствовании императора. Из-за чего поднялись горожане? Налоги? Так не было в истории торгашей, не озабоченных податями, стоит ли о них вспоминать?
— Свобода совести, — подсказал Гаспар де Кирога.
— Вся суть нашего с вами служения Господу состоит в том, чтобы не допустить этого нечестия, — тихо сказал Кунц. — Свобода это величайший соблазн, выдуманный врагом рода человеческого, чтобы любой неуч и простец возомнил себя равным королям и понтифику.
— Никакой свободы нет и быть не может, — улыбнулся архиепископ Толедский. — Если кто-то пытается стать независимым от церкви, он тут же становится рабом безбожников и еретиков. Нет иного пути в этой юдоли скорбей, которую мы по мере сил очищаем и выпалываем. Значит, приезд короля на родину его великого родителя, по твоему мнению, положит конец волнениям в Нижних Землях. Но разве дон Луис и так не протягивает руку тем, кто склонен к умиротворению? Разве не объявлял он частичную амнистию для мятежников?
— Наместник уже стар, и он испанец, монсеньор, — терпеливо сказал Кунц Гакке. — Умиротворения не будет, если народ не увидит своего короля и не услышит обращенных к нему монарших слов. Если его величество упустит время, то им воспользуется Молчаливый. Народ Голландии и Зеландии уже видит в принце Оранском единственного правителя. Что будет, если все Нижние Земли присоединятся
Чем иным, если не преследованиями Римской церкви, можно было пронять набожного короля, воспитанника Хуана Мартинеса Селисео, прежнего архиепископа Толедского? Гаспар де Кирога пообещал подумать о том, как донести до Филиппа II мысль о поездке во Фландрию, в которой король не был больше пятнадцати лет.
Дордрехт показался Феликсу не самым уютным из городов его родины: мест на постоялых дворах не находилось из-за большого стечения важных и надутых господ, прибывших на синод кальвинистов со всей страны и даже из-за границы. Если католические праздники, привычные молодому ван Бролину, были, в первую очередь, ярким и красочным действом, то реформаты, отвергая все внешние атрибуты старой веры, молились истово, серьезно, будто бросаясь в бой. Поприсутствовав из любопытства пару раз на службах в молельных домах кальвинистов, не украшенных привычными с детства изображениями Спасителя, Богородицы и святых, Феликс приуныл и решил убираться из города, в котором стремительно иссякала надежда переночевать на мягкой перине, отдав грязную одежду в стирку. Он стал пробираться к воротам, которые выводили на тракт, ведущий к переправе на Бреду и далее, на Антверпен, однако немного заплутал в узких улочках у городской стены.
— Раздевайся и кошелек давай! — послышался напряженный голос из ближайшего тупика. Феликс, даже в Человеческом облике шагавший мягко и почти неслышно, выглянул из-за угла. Двое местных грабителей весьма грозного вида прижали к стене двухэтажного дома ровесника Феликса в опрятной и добротной одежде. Мальчишка заметно боялся и дрожал, но старался, чтобы его голос звучал по-взрослому.
— У меня нет кошелька! У меня ничего нет!
— Яйца отрежу! — взвыл один из грабителей, давая оплеуху жертве свободной рукой. Вторая рука сжимала средней длины нож.
— Его кошелек у меня, — сказал Феликс, выступая из-за угла и вытаскивая из ножен свой трофейный кинжал, который ему давно уже хотелось опробовать в деле. Не то, чтобы он был опытным бойцом — напротив, он всю жизнь старался сдерживать дарованную ему природой силу, но в последнее время Феликсу настолько надоело бесконечно прятаться и скрываться, что он был рад ситуации, дающей ему возможность проявить себя защитником справедливости. До схватки дело, впрочем, не дошло — завидев решительного крепкого парня с длинным кинжалом в руках, грабители тут же отпустили свою жертву и дали деру. Феликс не стал их преследовать, убедившись, что угроза миновала, он спрятал клинок обратно в ножны.
— Спасибо тебе, друг, — облегченно заулыбался спасенный паренек.
— Рад был помочь, — поклонился Феликс.
— Якоб Германзон, к твоим услугам! — поклонился в ответ спасенный. У него была добрая беззащитная улыбка искреннего человека. Это сразу понравилось Феликсу, как и то, что мальчик носил имя капитана ван Бролина.
— Габриэль Симонс, — они пожали руки, как было это принято между горожанами во Фландрии.
— Мой отчим приехал на Синод, — сказал Якоб. — Пока они там заседают и договариваются, я решил прогуляться по городу.
— Доволен прогулкой?
— Теперь да, — снова улыбнулся Якоб. — У меня такое чувство, что я встретил друга. Это стоит нескольких мгновений страха.
Молодые люди пошли вместе, снова к центру города, переговариваясь и обсуждая новости. Мидделбург пал, и отныне вся Зеландия принадлежала принцу Оранскому, зато продолжалась осада Лейдена испанскими войсками под командованием дона Франсиско Вальдеса. Кажется, эта война не закончится никогда, думал молодой ван Бролин с грустью. Его новый друг показал ему серебряную медаль, на аверсе которой был изображен свинорылый папа Римский с числом 666 над головой, а на реверсе — тот же папа в роли шута. Когда Феликс не стал скрывать свое вероисповедание, Якоб Германзон смутился и покраснел.