Кровавые сны
Шрифт:
Процессия осужденных следовала за одетым в черные камзолы и сверкающие морионы полком охраны его преосвященства. Две дюжины хористов, перекрывая шум толпы, выводили:
Miserere mei, Deus: secundum magnam misericordiam tuam. Et secundum multitudinem miserationum tuarum, dele iniquitatem meam. Amplius lava me ab iniquitate mea: et a peccato meo munda me. Quoniam iniquitatem meam ego cognosco: et peccatum meum contra me est semper. [32]
Да, закрыл глаза Кунц Гакке, смилуйся, Господи, над грехами моими, и теми грехами, которые появились до меня. Открыв глаза, он увидел перед собой десятки грешников, рядом с каждым из которых вышагивал доминиканец с распятием в руках. Босые, простоволосые, одетые в желтые санбенито,
32
Помилуй меня боже по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня, ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною. (Лат.) Псалом 50.
За первой группой осужденных снова шли солдаты веры, а далее несли чучела приговоренных, которым посчастливилось сбежать, или умереть, но, так или иначе, не попасть в руки Святого Официума. Ритуал торжественного предания огню чучел тоже радовал толпу, но куда менее, чем сожжение живых людей.
— Los relapsos! [33] — завыла, зарычала, задрожала толпа.
Кунц Гакке увидел тех, кому прощения быть не могло, и среди них его личный вклад в благое дело: отступников, едва не успевших удрать в Англию. На санбенито одного из них языки пламени смотрели вниз — это означало, что отступник раскаялся, и теперь перед сожжением он будет удушен. Второй, несмотря на все испытания, продолжал упорствовать, и был приговорен к сожжению заживо. Об этом говорили языки огня на санбенито, расположенные так, как это было естественно в природе, где огонь всегда горит вверх. В такие же санбенито были облачены какие-то арабские и еврейские семьи, — всего около десяти человек.
33
Впавшие в ересь (исп.)
Кунц не стал особенно следить за ними, потому что Гаспар де Кирога внезапно подозвал его и, когда Кунц наклонился над плечом Верховного Инквизитора, пахнущего мускусом и розовым маслом, тихо произнес:
— Его величество принял к сведению наши соображения. Ответ будет получен еще не скоро, и тебе больше незачем задерживаться в Испании. Мой секретарь передаст бумаги, которые надлежит доставить в Брюссель. Также он предоставит списки фамильяров Святого Официума, желающих послужить в Нижних Землях. Как выберешь двоих, отправляйся в путь, сын мой, и пиши не реже раза в неделю. С тобой мое благословение!
Кунц Гакке встал на колени перед Верховным Инквизитором, дождался, пока холеная рука перестанет касаться его головы, поцеловал епископский перстень и заверил Гаспара де Кирогу в своей всегдашней верности. По тому, что он не был удостоен отдельной аудиенции, председатель трибунала понял, что не только король не собирается плыть ни в какую Фландрию, но и судьба штаб-квартиры Святого Официума в антверпенском замке Стэн будет решаться наместником, доном Луисом де Рекесенсом, а испанские покровители Кунца, облеченные властью, умывают руки, как Понтий Пилат.
Глава XVII,
Чудесная майская погода встретила Феликса ван Бролина, когда, спустя целый год после отъезда из родного дома, он оказался у переправы через Шельду. Любимое кушанье детства — свежепосоленная селедка с луком — здесь продавалось по медяку за маленькую ржаную коврижку со сливочным маслом, на которую продавцы накладывали мелко нарезанную сельдь вперемешку с луком. Забравшись, наконец, к перевозчику в лодку, Феликс доедал уже четвертую такую ковригу
Петер Муленс, друг его детства, чей отец был городским стражником, скользнул по нему взглядом за квартал от дома, не узнавая. Феликс остановился и с улыбочкой подождал, пока на лице Петера не возникнет перемена от радостного узнавания. Вместо этого, лицо паренька исказили ужас и скорбь. Сердце метаморфа пропустило удар и забилось сильнее.
— Что случилось, Петер? Я похож на привидение? — был прекрасный яркий день, и, даже, если прежде откуда-то возник слух о смерти Феликса, он должен был тут же развеяться.
— Ты ничего не знаешь? — спросил Петер, превозмогая желание отвернуться и сбежать.
— Что я должен знать? — Феликс ухватил друга за руку и притянул к себе. — Говори!
— Госпожа Амброзия… Твоя матушка…
— Что? Что? Не тяни!
— Она погибла, Феликс, мне так жаль говорить об этом. Зимой она была арестована инквизицией и уже не вышла из замка Стэн.
— Пресвятая дева! — вскричал Феликс, привлекая удивленные взгляды прохожих. — Но за что?
— Инквизиция, возможно, хотела обвинить ее в том, что она ведьма, — Петер затряс головой, — не знаю, Феликс, это же Святой Официум, у него свои тайны, он сам чертова тайна. Кто знает, что у них на уме? Отец думает, что кто-то донес, как это бывает обычно в случаях вмешательства инквизиции.
— Как стало известно, что матери нет в живых? — во рту Феликса не хватало слюны, чтобы произнести эту фразу. Да, тяжелее вопроса он в жизни не задавал.
— Не знаю, кто первый сказал об этом, — ответил Петер Муленс. — Но вдруг слух пополз по городу. Магистрат обратился с запросом в Святой Официум, и те ответили, что госпожа Амброзия покончила с собой и даже забрала на тот свет одного из фамильяров инквизиции. Им никто не поверил — все считали, что твоя мать… прости… твоя мать погибла под пыткой. У замка Стэн собралась толпа горожан, сейчас ведь не те времена, что были, когда председателем трибунала был Тительман, лет пять назад или раньше, люди подняли головы и не боятся так сильно. У дона Луиса де Рекесенса хорошая репутация, он, в отличие от герцога Альбы, милостиво выслушивает всех представителей Нижних Земель, наместник пообещал разобраться в случае с госпожой Амброзией. Мой отец говорит, что дон Луис приказал забрать у трибунала инквизиции их подвалы в замке Стэн. Представляешь, из-за госпожи Амброзии священный трибунал, перед которым все трепетали, убирается из Антверпена!
— Он должен убраться прямиком в ад! — прошипел Феликс. То, что произошло, еще не в полной мере дошло до него. Кое-как расставшись с Петером, он дошел до дома и взялся за дверной молоток, едва не оторвав его.
Тетушка Марта прижала племянника к своей необхватной груди и проплакала, пока колокол собора Антверпенской Богоматери не прозвонил нону. [34] Вернулся со школьных занятий Габри, серьезный, повзрослевший.
— Уже знаешь, — кивнул он, зайдя в комнату Амброзии, где Феликс лежал на материнской постели, обхватив подушку обеими руками. — Прими мои соболезнования, и все такое. Когда надумаешь приступить к действиям, сперва найди меня.
34
Три часа пополудни в католической литургии часов.
Габри собрался покинуть спальню, как его остановил хриплый голос друга:
— Стой! Что ты хочешь этим сказать?
— Только то, что за последнее время мне удалось собрать сведения, которые многие считают секретными. Сведения о священном трибунале. Я подумал, что ты вернешься и захочешь узнать подробности.
— Ты правильно подумал. Расскажи мне теперь.
— Важно, чтобы ты внимательно меня выслушал, — Габри, кажется, стал еще более надутым и серьезным, если это было вообще возможно.