Кровавые жернова
Шрифт:
– Зинаида Павловна, что с вами?
– Зина, что с тобой?
Ее лицо стало белым как бумага, платочек сбился.
– Воды! Нашатыря! На воздух ее надо!
Матушка Зинаида, после того как вдохнула резкую волну нашатырного спирта, вздрогнула. Глаза открылись, зрачки были огромные, темные.
– Что с тобой, Зинаида? – спросила женщина, держа голову матушки Зинаиды.
– Ничего… – прошептала попадья. – Ничего… – пальцы правой руки разжались, и на крашенный суриком пол выпала салфетка во влажных темно-красных пятнах. – Кровь, – произнесла матушка Зинаида,
– Какая кровь? Где кровь? Плохо ей, на улицу ее.
Женщины вынесли матушку Зинаиду на крыльцо в тень. Плеснули в лицо холодной воды, дали еще понюхать нашатырного спирта, накапали в кружку валерьянки и дали выпить.
Зубы матушки Зинаиды стучали о железный край кружки, руки дрожали, она смотрела на свои пальцы так, словно бы на них было что-то написано и она боится их сжать, чтобы не уничтожить письмена.
– Что с вами, матушка? – расстегивая пуговицы халата на груди у Зинаиды, спросила одна из женщин.
– Не знаю… – произнесла тихим, упавшим голосом попадья, а затем, немного помедлив, сказала:
– Кровь.
– Где кровь? Откуда? – женщины переглянулись, а затем старшая бросила взгляд на двух девчонок, приказала им отойти. – Матушка, какая кровь? – она приблизила свое лицо к лицу попадьи.
– Там кровь, в храме… На иконе…
– На иконе? – переспросила женщина и взглянула на вторую женщину:
– Ты что-нибудь понимаешь, Клавдия?
Та покачала головой.
– Уж не беременны ли вы, матушка?
– Нет, – задумчиво прошептала Зинаида, – я не беременна. На иконе кровь.
Минут через десять матушка Зинаида уже сидела на стуле, вынесенном из церкви. Ее глаза часто моргали, лицо все еще было бледным, руки дрожали.
В конце концов она пересилила себя, поднялась и, поддерживаемая двумя женщинами, направилась к алтарю. Салфетка лежала у колонны. Матушка Зинаида остановилась и указала на салфетку.
– На ней кровь.
Пожилая женщина нагнулась, взяла салфетку, перевернула. Ткань была в темной крови.
– Ой! – раздался вздох, и матушке Зинаиде опять стало дурно.
Ее опять вывели на улицу, дали воды.
– Откуда кровь? – спрашивали женщины.
– Я икону протирала, Казанскую, – сказала она. – Надо батюшке сказать, – поднялась попадья и, глядя на алтарь, на образ Спасителя, принялась креститься и шептать молитву.
Затем одна из женщин подошла к образу Казанской Божьей матери и протерла его. На чистой белоснежной салфетке остались две темно-красные полосы. Женщины, бледные и испуганные, стояли на крыльце церкви. Послали девочек в деревню за отцом Павлом.
Тот, запыхавшись, появился через полчаса.
Попадья и две пожилые женщины принялись объяснять священнику, показывая испачканные кровью салфетки. Он кивал и крестился, потом подошел к темной иконе, прильнул к ней, долго рассматривал, изучал. В двух местах священник обнаружил маленькие, как две спичечные головки, темные капли. Он снял их уголком салфетки, понюхал, потряс головой. Принялся тереть лоб. Перекрестился, встал перед иконой и сжал ладонями виски, словно это движение могло помочь разгадать
– Кровоточит, – пробормотал отец Павел. – Истинно кровоточит Богородица.
Ему не хотелось говорить о том, что он думает, но он произнес тихо-тихо, так, что женщины не услышали: «Предупреждает о чем-то плохом Богородица нас».
Эти слова вырвались со вздохом, слетели с подрагивающих губ священника.
– Господи, спаси нас, сохрани и помилуй! – батюшка опустился на колени перед иконой.
Женщины последовали его примеру.
К полудню уже все жители деревни Погост только и говорили о том, что икона Казанской Божьей матери в церкви плачет кровавыми слезами.
К дому священника на окраине деревни подошел старик с сыном. Поддерживая сгорбившегося отца, сын открыл для него калитку. Священник вышел на крыльцо. В это время два старших сына отца Павла, Сергей и Дмитрий, заносили наколотые дрова в сарай.
Увидев гостей, они приостановили работу.
Старик Иван Петрович кивнул мальчишкам на их почтительное «здравствуйте». Священник спустился с крыльца. Гость – широкоплечий мужчина – сразу же снял с головы кепку.
– Вот тут, батюшка, отец попросил, чтобы я его к вам привел.
– Спасибо, очень хорошо, Петр, – произнес священник, здороваясь с гостем за руку.
Девяностолетний старик был уже глух, плохо видел, глаза, как и у всех пожилых людей, стали почти бесцветные. Такие глаза окрашиваются в тон окружающему миру. Если старик находился в саду, то глаза становились зеленоватыми, если вскидывал голову и смотрел в небо, они преображались, превращаясь в прозрачно-голубые.
– Батюшка, – заговорил деревенский старожил протяжным голосом. – Мне сын с дочкой сказали, что Казанская в церкви заплакала. – Священник пока еще ничего не отвечал, лишь задумчиво кивнул в ответ. – Так я пришел сказать, что это плохой знак. Вас еще здесь не было, а я был молодым, вот таким, как он, – старик повернулся, посмотрел на сына. – Случилось это по весне, батюшка, в сорок первом. Храм тогда закрыть еще хотели. Приехали из района начальники разные, председатель колхоза с ними вместе на лошади прискакал и принялись уже дверь досками заколачивать, так бабы наши плакать стали. И милиционеры тут были… Все же не дали мы тогда храм забить, не позволили. Меня тогда в район в милицию завезли, думал, посадят в тюрьму, но потом отпустили.
Отец Павел слушал однообразный, медленно текущий голос старика, согласно кивал. Историю о том, как перед самой войной хотели заколотить церковь, он знал.
– Так вот, за неделю до этого, батюшка, мать моя, она тогда еще жива была, царствие ей небесное, – морщинистое лицо старика исказила гримаса боли, – она тогда мне рассказала.., и еще нескольким в деревне, что икона плачет. Мы тогда не поверили и вечером пошли в церковь. Открыли ее, протерли – тряпка красная стала от крови, красная и тяжелая, такая мокрая, словно ею не икону вытирали, а к ране кровоточащей прикладывали. В мае это случилось. Хорошо помню, как сейчас, погоды стояли хорошие, теплые.