Кровавый остров
Шрифт:
Ответ шел долго – очень, очень долго.
За две недели мое состояние никак не изменилось, и фон Хельрунг вызвал взглянуть на меня своего личного терапевта – доктора Джона Сьюарда. Целый час меня пихали и тыкали, выстукивали и щипали. Меня не лихорадило, легкие и сердце прослушивались прекрасно, глаза были ясные.
– Ну, весит он недостаточно, но для своего возраста он и невысок, – сообщил фон Хельрунгу Сьюард. – Еще ему не помешало бы посетить хорошего дантиста: я у козла видывал зубы чище.
– Я беспокоюсь, Джон. Он мало ел, с тех пор как
– Не спится, м-м? Ну что ж, приготовлю снадобье, которое этому поможет, – он уставился на мою левую руку. – Что случилось с твоим пальцем?
– Доктор Пеллинор Уортроп оттяпал его мясницким ножом, – ответил я.
– В самом деле? И зачем бы ему это делать?
– Риск был неприемлем.
– Гангрена?
– Пуидресер.
Сьюард непонимающе поглядел на фон Хельрунга, который нервно рассмеялся и описал рукой вялый круг.
– Ох, дети такие дети, ja? Такое бурное воображение!
– Он его отрубил и положил в банку, – сказал я, в то время как фон Хельрунг, стоявший чуть позади Сьюарда, яростно затряс головой.
– Вот как? И почему он это сделал? – спросил Сьюард.
– Он хочет его изучить.
– А пока палец был на руке, он его изучить не мог?
– Мой отец был крестьянином, – громко провозгласил фон Хельрунг. – И, бывало, заболевшая корова ложилась ничком, и ни лаской, ни хитростью ее было не поднять. «Ничего не поделаешь, Абрам, – говорил мне тогда отец. – Когда животное вот так сдается, это значит, что оно утратило волю к жизни».
– Так вот что с тобой? – спросил меня Сьюард. – Ты утратил волю к жизни?
– Я здесь живу, хотя не хочу тут быть. Это считается?
– Возможно, у него меланхолия, – предположил юный доктор. – Депрессия. Это объяснило бы потерю аппетита и бессонницу. Он повернулся ко мне. – Бывают ли у тебя мысли о самоубийстве?
– Нет. Об убийстве – бывают иногда.
– Правда?
– Неправда, – вмешался фон Хельрунг. – Nein!
– И не только мысли.
– Не только мысли…
– Я убивал людей. Например, человека по имени Джон Чанлер. Он был лучшим другом доктора.
– Да что ты говоришь!
– Не думаю, что это правда! – рявкнул фон Хельрунг. – У него кошмарные сны, просто ужасные. Ах, какие кошмары! Он говорит про сны. Разве не так, Уилл?
Я опустил глаза и промолчал.
– Ну, не вижу ничего, что было бы не так с его телом, Абрам. Возможно, обратиться следует к психиатру.
– Признаться, есть у меня на примете видный специалист.
«Видный специалист» прибыл в особняк на Пятой авеню на следующий же день – в дверь негромко постучали, и затем фон Хельрунг сунул в комнату свою седую гриву, сообщив кому-то через плечо:
– Gut [40] , он одет.
Затем я услышал женский голос:
– Ну, я на это надеюсь! Ты ведь предупредил его, что я приеду, правильно?
Монстролог слегка отступил, и в комнату ворвался вихрь в лавандового цвета одеждах, модном берете и с зонтиком в тон.
– Итак, перед нами Уильям Джеймс Генри, – проговорила она с самым культурным произношением, свойственным Восточному берегу [41] . –
– Уилл, позволь представить тебе мою племянницу, миссис Натаниэль Бейтс, – заявил фон Хельрунг.
40
Хорошо (нем.)
41
Тринадцать колоний, из которых изначально и состояли США, находились на восточном побережье континента. Уилл Генри намекает на то, что речь белых жителей этих штатов традиционно воспринималась как более рафинированная и близкая к британскому английскому.
– Бейтс? – повторил я. Я уже слышал это имя.
– Миссис Бейтс, если позволишь, – сказала она. – Уильям, я так много слышала о тебе, что не могу ничего с собою поделать – у меня чувство, будто мы с тобой знакомы уже много лет. Но встань-ка и дай мне на тебя посмотреть.
Она взялась за мои запястья затянутыми в перчатки пальцами, развела мои руки в стороны и недовольно поджала губы.
– Слишком уж худой – и сколько ему, дядюшка? Двенадцать?
– Тринадцать.
– Хм-м. И низковат для своего возраста. Полагаю, замедление роста ввиду недостатка питания, – она покосилась на меня поверх носа. Глаза у нее были ярко-голубые, как у дядюшки; и, как и у него, они, казалось, сияли своим собственным проникновенным светом, проницательным и слегка печальным.
– Я бы не стала говорить дурного ни о каком джентльмене, – подытожила она, – но родительские способности доктора Пеллинора Уортропа меня не впечатляют. Дядя, когда это дитя в последний раз принимало ванну?
– Не знаю. Уилл, когда ты в последний раз купался?
– Не знаю, – ответил я.
– Ну, Уильям, на мой взгляд, проблема у нас такая: если ты не помнишь, когда в последний раз принимал ванну, значит, самое время тебе ее принять. А каково твое собственное мнение на этот счет?
– Не хочу никакой ванны.
– Это желание, а не мнение. Где твои вещи? Дядя Абрам, где пожитки мальчика?
– Я не понимаю, – с ноткой мольбы обратился я к фон Хельрунгу.
– Эмили любезно пригласила тебя пожить несколько дней в ее семье, Уилл.
– Но я не хочу жить несколько дней в ее семье. Я хочу остаться здесь, с вами.
– Но ведь не слишком хорошо у вас здесь все идет, правда? – осведомилась Эмили Бейтс.
– Я буду есть. Обещаю постараться. И доктор Сьюард, он дал мне что-то, что поможет мне спать. Пожалуйста.
– Уильям, дядя Абрам мастер во многих вещах – некоторые из них чудесны, ну, а о некоторых я предпочитаю не думать – но о том, как растить детей, он не имеет ни малейшего понятия.
– Но к этому-то я и привык, – яростно возразил. – И никому не придется меня растить. Доктор скоро вернется, и…
– Вот именно, и когда он вернется, мы вернем тебя ему – чистого, живого и здорового. А теперь пойдем, Уильям. Все забирай с собой; думаю, пожитков у тебя немного, но и это дело поправимое. Я буду ждать тебя внизу. Жарковато здесь, не так ли?