Кровавый передел
Шрифт:
И поэтому суфлеру нужно быть предельно внимательным и по возможности не шепелявить и не картавить.
На следующее утро тетя Люся сообщила, что меня желает видеть генерал-лейтенант. У себя, на рабочем месте. Наверное, тетя Люся рассказала ему о моих несдержанных эмоциях, и НГ сам хотел убедиться, насколько интересна ситуация.
Я попрощался с хозяйкой гостеприимного дома, которая пообещала в следующий раз испечь пирог с опенками. Нет, меня, определенно, хотят отравить грибами. Но я улыбнулся тете Люсе, показывая всем своим героическим видом, что готов на подвиг и к приему пищи.
Город же по-прежнему жил суетной, растительной
Вместе с утренними, озабоченными прохожими я остановился у светофора, изображая младшего научного сотрудника НИИ. Механизированный поток был близок, опасен и шумен. Шкурой я почувствовал опасность. Наверное, у меня не штампованная спина. Прохожие, как солдаты в строю, стояли и смотрели на рубиновый глаз светофора. И лишь я оглянулся. Почему? Я оглянулся и сделал шаг в сторону. Как меня учили. Человек в спортивной шапочке общества «Спартак» завалился вперед… И улица от ужаса содрогнулась: голова в спортивной шапочке и бампер самосвала соприкоснулись.
Конечно же, в этом столкновении вышел победителем железный самосвал. Голова несчастного лопнула, точно переспелый кокос. К счастью для прохожих, голова оказалась в спортивной шапочке и поэтому мозги не брызнули в разные стороны на беспомощных трудящихся. У меня нет спортивной шапочки общества «Спартак», и даже представить трудно, какие неприятности могли ожидать тех, кто находился бы рядом со мной. В роковую для меня минуту. Повезло всем, кроме, разумеется, любителя спорта и, быть может, болельщика знаменитого столичного футбольного клуба.
Я тороплюсь по длинному, бесконечному коридору государственного учреждения. Здание построено в эпоху индустриализации и поэтизации чекистского труда. Строили надолго, на века. Усатый, рябой Хозяин верил, что враги народа не переведутся никогда. Единственное, чего он не предусмотрел: пятая колонна возникнет внутри Кремлевской стены. И как с ней, родной саранчой, сражаться, никто, похоже, не знает. Тут нужен гений костоправства. Если я ошибаюсь, пусть меня поправят. Хотя, конечно, ломка конечностей не ведет к светлому будущему человечества. Но что-то же должно сдерживать власть? Что? Не знаю. И хватит об этом.
Встречаю утомленного путника — это Орешко, он в официальной, клерковской одежде, улыбается.
— Как дела, Селих-сан?
— Делишки, Орехов. А у вас?
— А у нас — полный атас. Сыночек нашего отваливает… Тю-тю в холодные края Америки…
— Когда?
— Хочешь пинка на прощание влепить? — хмыкает Орешко и называет день и рейс отлета молодого негодяя и шулера жизни.
— Спасибо, — говорю я. — Папа, должно быть, переживает?
— Ууу, — машет рукой приятель. — И больше за свое будущее.
— А ты, Орешко, за свое нет?
— Селих, друг любезный, — обижается мой собеседник. — Издеваешься? На наш век этого добра хватит… охранять…
— Это точно, — был вынужден я согласиться.
И как тут не согласишься. Пока есть мы — будут и они, тела, нуждающиеся в нашей опеке. Человечек слаб и любит, холит, нежит свое бренное, хрупкое тельце. Он готов на предательство всех идеалов, на измену вере, на малодушие и всеобщий позор, лишь бы не обижали его телесную оболочку. Когда тебя бьют молотком по голове или другим частям,
Между тем мы с Орешко ещё посплетничали о делишках и разошлись по разным коридорам одного и того же учреждения. У каждого была своя пристань. Если, конечно, представить нас пароходами-человеками.
В приемной начальника Управления никого не было. Зеленел огород на подоконнике. Радио пережевывало жвачку последних новостей. Новости были хорошие: в космос отправлен очередной экипаж с диффузиями и атомоход имени В.И.Ленина (без диффузий) пробился сквозь льдинную целину к зимовщикам Северного полюса.
Я осторожно приоткрыл дверь в кабинет НГ. За столом сидел Николай Григорьевич — очки на носу; был похож на бухгалтера садового общества «Альфа». Над ним свешивался Фроликов, улыбался, как всегда улыбаются язвенники и трезвенники, когда хотят выпить водочки и закусить соленым огурчиком. И чтобы водочка серебрилась от холода, а огурчик хрумкал на зубах кисло-сладким мерзавчиком.
— Алекс? — вскинулся генерал-лейтенант. — Жду-жду… Садись… Я сейчас… Бюрократы мы. Без бумажки — все букашки. — Поставил ещё несколько закорючек. — Все, меня нет…
— Понял, — ответственно проговорил Фроликов, захлопнул папку с бумагами. — Чай, кофе?
— Нет, — отрезал Николай Григорьевич. И был прав: если пить, то только водочку серебристую да хрумкать изумрудно маринованным огурчиком.
Когда мы остались одни, НГ поднялся с места, прошел к холодильнику.
— Кино принес?
— Да. В жанре детективного повествования, — ответил я.
— Ну, под это дело можно и рюмашечку. Для душевного равновесия, хмыкнул НГ, вытаскивая из недр холодильного агрегата набор настоящего чекиста: бутылку водки-огурчики-пальчики-хлеб черный. Я решил, что сплю. Или дядя Коля читает мысли.
— Ну, что, сынок, давай помянем твоего батю, — проговорил генерал-лейтенант. — Десять лет как…
— Десять лет, — ахнул я. Почти десять лет назад я впервые переступил порог этого кабинета. — Как вчера, дядя Коля?
— Вся жизнь как один день, — вздохнул НГ. — А батя, Саша, был боец. Умница. Ему там хорошо, я знаю…
Мы выпили. Помолчали. Николай Григорьевич помял породистое лицо.
— Ну, крути киношку, родной…
Видеомагнитофон заглотил кассету — экран телевизора зарябил, потом появилось знакомое мне изображение хором, прозвучала сакраментальная фраза: «А я хочу! Хочу и требую!..» НГ внимательно смотрел спектакль из жизни кормодобывающих нуворишей. А я думал, косясь на него, что дядя Коля недоговаривает. Что-то мне недоговаривает. Не я, он вспомнил о десятилетней смерти отца. Почему? Николай Григорьевич, я знал, не из тех людей, которые делают все случайно. Случайно только рождаются звезды и кошки. Следовательно, существует какая-то тайна гибели опытного чекиста в болотных африканских тропиках? Или это мои домыслы? Не знаю.