Кровавый рассвет
Шрифт:
— Только те, кто включил свет и телефон. Входи, пожалуйста. Там теплее, ты обсушишь одежду. Позволь я возьму твои вещи.
Отдав ей плащ, я прошел прямо к бару и налил себе выпить. Она дала мне допить до половины, потом медленно спросила:
— Что слышно о Габене?
— Все еще в больнице. Но они готовятся выпустить его на свободу.
Она нахмурилась:
— Но...
— Ему нельзя появляться на улицах. Я собираюсь позвонить ему и хочу, чтобы ты сама сказала, что находишься в надежном месте и что он должен оставаться под стражей
— Может быть, мне поехать к нему?
— Они сразу возьмут тебя, ты что, хочешь сидеть с ним вдвоем? Если до тебя доберутся, он будет молчать как убитый. Нет, милашка, мы сделаем по-другому. Я отвезу тебя в город, а мы найдем телефон-автомат. Скажешь, что ты в безопасности и что он не должен носа высовывать из-под стражи. Постарайся быть краткой — они засекут звонок, но не успеют перекрыть все дороги. За это я особенно не тревожусь...
— Но если... мне не дадут поговорить с ним?
— Скажешь, кто ты. Они сразу подключат.
— Если ты хочешь...
— Надевай пальто.
Мы проехали через два небольших городка и нашли телефон возле бензоколонки. Я позвонил в справочную, узнал номер телефона больницы, поблагодарил оператора и повесил трубку. Дал Соне пригоршню мелочи, номер телефона и втолкнул в будку. Сам остался в проходе между будками и стеной, следя за дорогой, пока она звонила. Через стеклянную дверь я видел, как она сделала жест отчаяния, потом безнадежно развела руками, настаивая на чем-то, и растерянно положила трубку. Она вышла, кусая губы с досады.
— Мне ответил охранник. Сказал, что Габен спит и его нельзя тревожить, и попросил позвонить позднее.
— Они хотят затянуть время, чтобы проследить вызов. Вот черт!
— Может быть, позже мы сумеем...
— Нет, они поставят на ноги всю полицию и все обшарят.
Я увел ее к машине.
— Позвоним утром из другого места. Мы будем крутиться поблизости, и, может быть, они подключат тебя. Они должны будут это сделать!
— Но он в безопасности?
— Сейчас да.
Я оставил машину на том же месте и последовал за Соней в дом. Дождь промочил мой плащ, и я замерз. Соня тоже промокла. Языки газового пламени лизали искусственные поленья в камине, тепло приятно овевало мне лицо, и я разделся — снял даже галстук и рубашку. Соня посмотрела на меня одобрительно и спросила:
— Мне тоже можно?
Я кивнул, не оборачиваясь, грея руки у огня. Она выскользнула из комнаты. Когда вернулась, на ней был ослепительно белый, длинный, полупрозрачный пеньюар, а на ногах — туфельки без задников, отороченные белым лебяжьим пухом.
Материя просвечивала, и матовые округлости ее грудей и бедер казались еще более волнующими. Соня нагнулась ко мне, видимо наслаждаясь моим одобрительным взглядом, скользнувшим вниз по ее телу и задержавшимся там, где пеньюар образовал впадину, разделяющую ее ноги.
Она спросила:
— Узнаешь эту вещь?
— Рондины?
— Да... Надеюсь... я так же красива, как
— Это верно.
Я не врал, о нет!
Ее красота была совсем другой, немного примитивной, но в каждом движении, в каждом повороте тела чувствовалось скрытое пламя, готовое вырваться наружу. Я видел, как в сдерживаемом порыве дрожали ее ноздри.
Ее белье под пеньюаром привлекло мое внимание своей необычностью. Бюстгальтер был крошечный, но сделан так, что оставлял между грудями широкую дорожку, нежную и какую-то потрясающе невинную. Эта розовая дорожка возбуждала меня необычайно.
Я старался не смотреть и даже отвернулся, но все равно видел краешком глаза, как Соня свернулась клубочком на кушетке и затихла.
Ее соблазнительные темно-красные губы улыбались мне, щеки слегка порозовели. Она распахнула пеньюар, и он лежал вокруг нее, окутывая розовое тело, как белые крылья.
— В далеком прошлом у меня таких вещей не было. В России носить их считалось неприличным.
— Слишком буржуазно?
— Говорили, что недопустимо... возбуждать определенные чувства. По секрету — я кое-что надевала. Так, чтобы никто не видел.
— Тебе это идет.
Она как-то забавно пискнула от удовольствия и слегка изогнулась, так, что еще сильнее открылась ее красивая нога.
— Ты посидишь рядом со мной?
— А можно, милая? По идее я должен тебя охранять.
— Пожалуйста. — В уголках глаз у нее появились чуть заметные лучики.
— Ты принадлежишь Мартрелю.
— Нет, по-настоящему я никогда не питала к нему особых чувств. Я тебе говорила, что мы были друзьями.
— И все?
Она посмотрела вниз на свои руки, лежащие на коленях.
— Мой отец погиб под Сталинградом. Мне казалось, что Габен... был как мой отец.
— Понимаю, это трудно объяснить, — сказал я.
Она благодарно кивнула:
— Да. Я всегда знала, что он влюблен. Мне нужно ему объяснить. Он хочет меня, пока... но потом он освоится здесь, и это пройдет.
Я взял свой стакан, допил его, поставил на пол и сел к ней на тахту. Дождь с ветром хлестал в оконные стекла с неистовой яростью, дальние раскаты грома напоминали артиллерийскую канонаду. Внезапно что-то сверкнуло, раздался сильный треск, и в лица нам ударил ослепительный свет. Вскрикнув, Соня испуганно прижалась ко мне и уткнулась головой мне в плечо.
— Ну-ну, это всего лишь гроза, — обнял я ее тихонько, стараясь приподнять подбородок пальцем. В Соне было что-то от маленькой девочки, зажмуривающейся при каждом ударе грома. Каждый раз она придвигалась ко мне все ближе, ближе, пока не оказалась у меня в объятиях — теплая, дрожащая, но от того не менее желанная.
Все, что разделяло нас, отступило, наши губы судорожно искали друг друга и наконец встретились, влажные от желания.
Она взяла мои руки и прижала к своему телу, к его душистой теплоте. Я чувствовал под своими пальцами шелковистость ее кожи, прохладу и нежность изгибов, ее всю...