Кровавый знак. Золотой Ясенько

Крашевский Юзеф Игнаций

Репешко не знал, что отвечать.

– Потому что водка у меня простая, смердящая котловкой, на иную меня не хватило, поэтому, если хочешь…

– Но не обязательно.

– Еда будет отвратительная, но лучшей нет, зато вина тебе дам, какого тут никто не имеет. Но вино это благодаря случаю. Много лет тому назад, – говорил, садясь, Якса, – я был так слаб, что думал – умираю. Подъехал сюда доктор немец, я очень хотел с ним посоветоваться, чтобы знать, как долго протяну.

Тот мне говорит:

– Езжай к Бардиову в Венгрию, напейся воды, искупайся, и выздоровеешь.

Мне

было не на чем ехать. Но ещё там что-то нашлось на продажу евреям. Я сел на коня и двинулся в Венгрию, к этому Бардиову. Мы с венграми счастливо познакомились, побратались, не раз выпили, и вот мне один магнат, Палочай, прислал на выздоровление полную бочку токая. Еще и пара волов, что её привезли, кормила меня какое-то время, потому что я их продал. Пусть его Бог наградит. Бутылку этого токая мы выпьем.

Репешко неожиданно был тронут. Миски и тарелки были, по правде говоря, отколотые, но фарфоровые; в тарелке дали неплохой крупник, потом бигос и жареного зайца. Чего ещё требовать? Токай в огромных бокалах, чистый как золото, вкусный как нектар, распространял аромат по всему покою. После первого бакала у Яксы дико засверкали глаза; не радость, а грусть и боль вытянуло из него вино.

– Я тебя не знаю, – сказал, подпершись на локте, Якса, после долгой минуты молчания, – но я знаю, что ты ростовщик, спекулянт и скряга.

– Каштелянич, это клевета…

– Оставь в покое, достаточно на тебя взглянуть, на лбу написано. Пей вино!

Репешко попробовал токай, но настойчивость наполняла его страхом, для чего это было нужно…

– Пей вино, нескоро с таким встретишься… чтобы ты не имел напрасного страха, сразу скажу тебе, зачем я тебя привел.

Репешко, который уже было взял рюмку, медленно поставил ее.

– Слушай, жизнь мне тут опротивела! – воскликнул Якса. – Я людей ненавижу здесь, они меня не терпят. Удалённый, одинокий, я убиваю себя мыслями; мне нечем жить, потому что не хватает цели, надежды на завтра. Хочу пойти куда-нибудь в свет, далеко… Из давнего богатства осталось мне вот это гнездо, которое разбила буря; я держу его долго, думал, что тут умру и что гроб мой поставят в последнюю пустую часовню. Но мне уже выжить тяжело, это должно однажды закончиться. Не дождусь, чего ждал… Продам тебе этот замок целиком, как видишь, дом, землю под сад. Покупай!

Репешко, слушая, открыл рот. Предложение было таким в своём роде удивительным, неожиданным, особеннейшим, что сразу он вовсе не мог ответить.

– Но, уважаемый каштелянич, – отозвался, немного рассудив, о чем шла речь, пан Репешко, – из милости своей, не обижайся, подумай, на что мне это сдалось?

– Как это? Такой шикарный замок?..

– Но хотя бы он и правда был превосходным, что я с ним буду делать? От Студеницы огромный кусок… ни пристегнул, ни залатал. Все-таки я должен быть естественным покупателем или настоящий владелец Рабштынец…

Якса пожал плечами и сплюнул.

– Ну… или Спытки, которым бы это фольварк могло из бедности в Мелштынце…

Репешко начал это говорить с самой невинной мыслью, вовсе не предвидя, что само имя Спытка произведёт на

Яксу такое ужасное, такое неожиданное впечатление, что, не докончив, испугавшись, пан Никодим замолчал.

Действительно, достаточно было упоминания о Спытках, чтобы до сих пор спокойного каштелинича сделать почти безумным. Он вскочил от стола, долбя по нему кулаком со всей силой; его глаза заискрились, покрылся складками лоб, запенились губы. Он оттолкнул стул, который с шумом упал на пол, и начал прохаживаться быстрыми шагами по залу. Говорил сам себе, казалось, не видит Репешки, который прижимался к столу, смотрел и трясся от страха, гадая, что с ним случилось.

– Спытки! Да! И это пусть возьмут они и прах дедов, и моими кровавыми слезами облитую землю, всё… всё… Они взяли у меня самое дорогое, что у меня было, возьмут и это, им это принадлежит. Предназначение! Вырвали мне сердце! Должны даже труп похоронить под своим порогом, чтобы топтать его ногами. Ты знаешь Спытков? Знаешь?

– Нет! Видит Бог! Не знаю, не знаю… случайно… клянусь ранами Христовыми…

Иво вдруг остановился.

– Да, твои уста не знали, что изрекли приговор мне. Если бы ты купил, продал бы потом, чтобы получить выгоду, и мой замок им бы не достался. Отреставрировали бы его и жили… Не может быть иначе…

Он бормотал что-то непонятное, потом вдруг замолчал, поднял голову и, посмотрев на Репешку, грозно крикнул:

– Откуда ты возвращался, когда я тебя встретил?

Пан Никодим поперхнулся.

– Ну… из Мелштынец…

– Тьфу, глупый, я должен был отгадать это по сафьяновым ботинкам и атласовому жупану. Что ты там делал? Говори мне правду. Зачем ездил?

– Но, пане каштелянич благодетель, – бормотал Репешко, – я их не знаю… высокие пороги на мои ноги. Я имею пограничный спор о луге; я поехал, желая уладить его сам, согласно, но что же… отправили меня с расчётом, я ничего не добился.

– Ты был сегодня? – начал задумчивый каштелянич. – Сегодня… Говори, кого там встретил, кого видел?

Репешко, немного остыв, очень подробно начал рассказывать о своём пребывании в Мелштынцах: как его привели, что видел, и наконец, кого, выходя, встретил.

Иво слушал с чрезвычайным вниманием, а когда дошло до конца, лицо его начало приобретать всё более страшное выражение, глаза горели – он дико рассмеялся и бросил только вопрос:

– Правда? Красивая пани? Милая пани? И выглядит дивно молодо и смеётся так весело… будто никогда в жизни никого не убила…

Эти слова, которые у него невольно выскользнули, Репешко жадно подхватил, задрожал и не мог воздержаться от выкрика:

– Как это? Убила?

Но каштелянич уже владел собой; мрачный взгляд он обратил на вопрошающего.

– Кто тебе это сказал? Где ты это слышал? Молчи! Слышишь! Молчи! Или… Я этого не говорил, это ложь. Забудь о том, это моё безумие… а если отважишься когда-нибудь…

Рюмку, которую держал в руке, каштелянич раздавил всмятку, бросил остатки на стол и молча поглядел на Репешко, который, дрожа как лист, рта уже не смел открыть. Потом налил себе бокал вина, выпил залпом и сказал: