Кровавый знак. Золотой Ясенько
Шрифт:
– Покупаешь или нет? Покажу тебе, что у меня есть для продажи. Пойдем… Продам дёшево, только с условием, чтобы никогда не было переподано в Мелштынцах. Возмёшь, за что захочешь.
– Но я… я не купец.
– Посмотри, отдам за бесценок, потому что должен отсюда уйти… должен! Я уже достаточно намучился и не жду ничего…
Сказав это, Иво открыл дверь.
– Пойдём, – сказал он.
Репешко очень неохотно пошёл за своим проводником, но его поддерживала надежда, что позже попадёт прямо в свою бричку и сможет сбежать домой, чего очень сильно желал. Его страх рос, а всё более хмурый облик каштелянича ничего хорошего не предвещал. Через дебри выбрались на двор, территорию которого Иво сразу показал Репешке. Кроме жилого крыла замка, которое, точно оторванное
Репешко, поглядывая на кучи кирпичей и камня, как-то недоверчиво усмехался. Ему на ум приходил рассказ старого ксендза от открытом сундуке под пнём алтаря у Св. Михала в Люблине.
Хотя жадный, на этого рода удочку уважаемый пан Никодим поймать бы не дал себя, жизнь отучила его от грёз. Обойдя главный двор, потом пройдя около остатка стен, заглянув в круглую башню, господствующую над окрестностями, вид с которых был обворажительный, что что мало, однако, говорило душе, а ещё меньше карману Репешки, – спустились с валов, заросших деревьями, в прилегающие сады, равно запущенные, как весь замок. Деревья в них были великолепные, следы улиц, некогда стриженные шпалеры, а теперь буйно разросшиеся, прудик, тростник, аир, сорняки и плесень которого стали болотом, террасы, уничтоженные беседки, поломанные каменные лестницы и украшающие их вазоны, – представляли грустный вид. Пасмурный каштелянич ходил среди этой руины, порой только улыбка кривила его губы.
– Sic transit gloria mundi! – шептал он. – Сегодня утром ты осмотрел замечательные Мелштынцы, сохранившиеся как в шкатулке; пополудни смотришь на результаты материнское обхождение природы с работой человека. Не скажу, чтобы это прекрасно выглядело, но признай, что человек, как ты, с деньгами и без предрассудков, которому этот мусор ничего не говорит, для которого он, как для меня, не святыня и воспоминание, мог бы из этого сделать превосходную вещь… шикарную. Ты был бы, друг мой, как король, в Рабштынцах, – замок, огород, сады, пруд… а кто знает, усердно подолбив в этих развалинах, мог бы что-нибудь открыть, не считая замурованных сокровищ.
В саду, в котором грустно стояли рядами замшелые и одичалые деревья, едва несколько грядок овощей свидетельствовали, что люди о нём помнили. Деревенские мальчишки среди грушь и яблонь повыбивали достаточно злодейских тропинок и палкой преждевременно посбивали зелёные плоды. Была это, одним словом, пустыня и разруха.
Каштелянич не пропустил ни малейшего угла, а пан Репешко не смел отказаться от осмотра. Наконец прибыли в старую часовню, которая стояла под валами. Давно в ней не совершали богослужений. Построенная в лучшие времена, часовня была обширная, будто бы деревенский костёльчик, кроме того, она некогда содержала могилы семьи, но их оловянные гробы давно где-то утонули, а мраморные саркофаги лежали потрескавшиеся.
Главная дверь давно была забита досками, должны были обойти сбоку и перелезть через часть забора, чтобы через дверь ризницы попасть внутрь. Репешко боялся оставить своего проводника, хоть его туда вовсе не манило любопытство, Иво же, казалось, тянуло туда какое-то горькое удовольствие, чтобы припомнить свою бедность. Внутри в костёльчике было всё содрано; от главного и двух боковых алтариков остались только следы на стенах. Кое-где на обнаженном склепе могил, с которого содрали пол, валялся лом, куски дерева, остатки позолоченных статуй. На малый хор лестницы не было – он сам висел наполовину обрушившийся.
Из
С одного бока каменный могильный склеп обвалился и сквозь него видна была черная пропасть, подземелье, в котором стояли гробы.
Но не уважали в них покоя умерших, видно, жадно искали при останках, может, какие-нибудь драгоценности; гробы лежали разбитые, потрескавшиеся, сгнившие, в каком-то сером прахе от человеческих тел. Каштелянич с любопытством смотрел в эту глубину. Репешко – дрожа. Ему в голову приходило, что склеп может обвалиться… и…
– Ни одного целого гроба! – воскликнул каштелянич. – Ха! Ха! Руина, значит руина! Смерть погуляла, что называется. Но как тебе это кажется, пане Репешко? Имеет своё величие и свою красоту это уничтожение, гм?
Репешко этой красоты вовсе не понимал. Сказать правду, он рассчитывал в эти минуты, сколько из этих оловянных гробов покупатель мог выплавить прекрасного металла на миски для крупника и жбаны.
– Признаюсь тебе, – сказал каштеляниц, садясь на камень и указывая рядом с собой достаточно неудобное место гостю, – что на эту нашу часовню я имел особые проекты, непременно старался остаться при fundum в Рабштынцах. Я думал, что отреставрирую её, очищу могилы, и что тут когда-нибудь рядом с моими дедами станет дубовый гроб (на оловянный меня не хватит и, как видишь, слишком пробуждает аппетит). Я тут спокойно бы сгнил около предков, что всегда приятно. Но этих сладких надежд нужно лишиться, а вместе и Рабштынцев.
Репешко ничего не отвечал, имел грустное выражение лица, когда его товарищ принимал особеннейшие физиономии: мрачную, дикую, улыбчивую, насмешливую и гневную попеременно.
Посидели так минуту… Иво встал и вздохнул.
– Пойдем, – сказал он, – мне больше нечего тебе показывать; часовню я оставил как лучший деликатес, напоследок. Мне кажется, что она должна тебе понравиться, – добавил он, – ты мог бы её отреставрировать за небольшую цену. Ты благочестивый, это доставило бы тебе удовольствие и храм. У тебя нет тут ни родственников, ни семьи, приобрел бы сразу семейный склеп и род праха предков, которые бы тебя приняли. Всегда это приятно – не одному лежать, а в добром товариществе. Есть пару Фирлеев и Фирлеевин, да и моих Грифов немало. Ну как? Не соблазнился?
Эта несвоевременная шутка сделала еще более грустным Репешку, который выбравшись назад через плетень из часовни, стоял озадаченный, не зная, что ответить. Посмотрел себе под ноги… Каштелянич взялся за бока.
– Покупаешь, или нет? – спросил он.
– Уважаемый пане, – наконец осмелился промолвить Репешко, – благородное панское сердце и ум ваш…
– Не болтай, прошу, не для меня это берётся, – прервал Иво, – к делу.
– Вы легко понимаете, – говорил далее Репешко, – что кто приобретает и платит, тому должно быть нужно то, что покупает, а мне это на что? Я человек бедный, покорный, маленький… Такой роскоши, чтобы костёлы основывать и строить, позволить себе не могу. Притом, приобретение Студенницы, которую мне очень дорого приказали оплатить, высушило кошелёк до дня – имею и должки.
– Не лги, не лги, имеешь капиталы, – сказал каштелянич.
– А если бы и имел, мой Боже, – с раскаянием сказал Репешко, – то должен так их использовать, чтобы что-то приносили, а что я могу из этого сделать, чтобы хоть грош получить?
– Ошибаешься, уважаемый спекулянт, ошибаешься, ты мог бы заработать на этом; я не заработаю, но ты…
– А это как? – спросил Репешко.
– Разве не видишь, что рабштынские владение, как остров, лежат посреди земель новых покупателей, что они вынуждены их купить, потому что им мешают, делают дыру в их имениях? Если бы я хотел им продать, гроша не дадут, потому что знают, что я рано или поздно должен буду от них избавиться, – но нечто иное с тобой. Ты можешь выдержать. Лишь бы не Спыткам, перепродашь, как захочешь.