Кровное дело шевалье
Шрифт:
Уже девять часов вечера. Только что закончилась проповедь. Ее слушало множество людей; большой храм был набит битком. Толпа собралась, чтобы внимать словам красивого монаха высокого роста, с изысканными манерами истинного придворного. Черно-белое одеяние, говорившее о принадлежности к ордену кармелитов, лишь подчеркивало естественную грацию этого человека.
Звали монаха — преподобный Панигарола. Еще молодой, он казался строгим аскетом, что немного охлаждало не вполне религиозный пыл очаровательных прихожанок.
Но он, и правда, был поразительно красив; одним-единственным
Но больше всего горожан восторгала отвага монаха: он обличал пороки и заблуждения, обрушиваясь в своих проповедях даже на короля. Панигарола, не таясь, требовал искоренить ересь и истребить протестантов. Он изливал потоки злобной ненависти на королеву Наварры Жанну д'Альбре и ее сына Генриха, на адмирала Колиньи и всех его сторонников. А людей вроде короля Карла, достаточно терпимо относившихся к гугенотам, монах называл тайными врагами католической церкви.
Женщины внимали Панигароле как зачарованные, разглядывая проповедника с трепетным волнением. Простолюдинки думали, что он святой, призванный Екатериной Медичи из Италии спасать Францию и искупать прегрешения французов. Но почти все знатные дамы, не пропускавшие ни одной проповеди Панигаролы, видели в нем не просто святого, они понимали, что перед ними человек, совершивший множество грехов, и, как истинные христианки, считали своим долгом простить ему множество неправедных поступков…
Они же хорошо помнили неотразимого маркиза де Пани-Гарола! Он был участником всех пиров и всех балов; заслужил славу отчаянного задиры и прикончил на дуэлях человек шесть или семь; не вылезал из кабаков и притонов, восхищая всех вокруг очаровательной наглостью, безумной расточительностью и дерзким легкомыслием. А затем он вдруг пропал.
Через некоторое время Панигарола опять объявился в Париже, но уже в рясе кармелита. Теперь он стал еще более красивым и еще более опасным: с уст, пленявших недавно обольстительной улыбкой, срывались ныне грозные призывы и страшные проклятия.
Распаленная речами монаха, толпа выплеснулась из храма, и на улице послышались крики: «Бей еретиков!» В соборе молились лишь несколько женщин, преклонивших колена недалеко от исповедальни. Но подошедший к ним служитель объявил, что преподобный Панигарола очень утомлен и отпускать грехи сегодня не будет. Огорченные богомолки поплелись к выходу, но две дамы так и не двинулись с места.
Одна из оставшихся была юной красавицей; прелесть ее лица не могла скрыть даже длинная темная вуаль. Девушка целиком погрузилась в молитву, низко склонив голову и опустив глаза. Когда проповедник неслышно, будто не касаясь пола, вновь вошел в храм, вторая женщина дернула прекрасную богомолку за рукав и тихо сказала:
— Он здесь, Алиса.
Алиса де Люс оглянулась и затрепетала. Панигарола проскользнул мимо нее и исчез в исповедальне.
— Торопитесь, он ожидает вас! — прошептала особа, сопровождавшая Алису. — Я все устроила…
— Ах, Лаура, мне страшно, — срывающимся
— Что вы, разумеется, нет.
Алиса шагнула в исповедальню и опустилась на колени, прижавшись лбом к легкой деревянной решетке, за которой угадывался силуэт монаха. В исповедальне царил полумрак, и красавица едва могла разглядеть преподобного отца.
Просторный неф собора уже погрузился в полумрак. У алтаря горела свеча — это сторож наводил порядок после мессы. Высокие своды тонули во тьме, и малейший шум странным эхом отзывался в наступившей тишине.
К тому же Алиса опустила на лицо вуаль и не опасалась, что монах узнает ее.
Панигарола тем временем бормотал молитвы; потом он спокойно обратился к прихожанке:
— Говорите, мадам…
«Он не догадывается, кто я, — подумала Алиса. — Попробую ошеломить его, так легче добиться от него того, что мне нужно…»
У Алисы на миг перехватило дыхание, однако, поборов волнение, она зашептала:
— Маркиз де Пани-Гарола, я — Алиса де Люс. Я та, кого вы любили и, возможно, все еще продолжаете любить… Дама вашего сердца взывает к вам, прося о помощи…
Она снова замолчала, возможно, ожидая от исповедника хоть какого-нибудь ответа, но фигура монаха за легкой решеткой оставалась неподвижной, казалось, кармелит обратился в каменную статую, из тех, что в вечном безмолвии застыли в нишах храмов и соборов…
— Продолжайте, мадам, — с прежним спокойствием произнес монах.
Алиса задрожала от страха и отчаяния. Она почувствовала, что мужчина, которого отделяла от нее деревянная решетка, холоден, как могильная плита.
— Клеман, вы что, не узнаете мой голос? — горячо воскликнула красавица.
— Клеман умер, мадам, как умер и маркиз де Пани-Гарола. Вы видите перед собой лишь ничтожнейшего из слуг Господа. Говоря со мной, вы говорите через меня с Богом, я же могу только молить Его, чтобы Он был милостив к вам, если вы того достойны.
Алиса отпрянула. Она хотела вскочить и убежать, но вовремя одумалась. Последствия ее бегства могли быть ужасными. Молодая женщина опустила голову и медленно произнесла:
— Я не могу поверить, что вы не помните о чувствах, связывавших нас.
— Мадам, если вы не оставите эту тему, я буду вынужден немедленно покинуть вас.
— Ах нет, не уходите! Мне нужно поговорить с вами.
— Но помните — вас слышит Всевышний.
— Да-да, конечно… Позвольте мне исповедаться, святой отец… Тогда вы поймете, наказана ли я за свои прежние грехи и заблуждения… Поймете, полную ли чашу страданий довелось мне испить во искупление моих злодеяний…
— Рассказывайте же, дочь моя…
— Начну я со своих прегрешений, а позже поведаю и о карах, которые ниспослал мне Господь. Итак, я была юной (мне едва минуло шестнадцать) и прелестной… Всесильная королева заметила меня и приблизила к себе. Я стала ее фрейлиной. Я ведь росла сиротой, давно потеряв и мать, и отца, а ее величество обещала, что заменит мне родителей, что рядом с ней я почувствую себя обожаемой дочерью…