Кровные узы

Асприн Роберт Линн

— После того как я изобрела эту букву, она перестала мне нравиться, — сказала она, — но затем Илье передал искусство письма людям, и было слишком поздно что-либо исправлять.

Сидевшая на корточках Мрига откинулась на пятки и рассмеялась над своей почти сестрой.

— А есть что-нибудь такое, чего ты не изобретала?

— Противное пойло, изготовляемое на задворках «Единорога». В этом виноват Анен.

Еще через несколько минут работы они поднялись.

— Вполне прилично, — сказала Сивени. — Вы твердо знаете слова?

Они просто не могли не знать их, являясь сами частями Сивени и слыша ее мысли так же отчетливо, как свои собственные.

— Тогда приступим. Чем скорее я попаду к себе

домой, тем счастливее буду.

— К нам домой, — предостерегающе произнесла Мрига.

Сивени рассмеялась

— Харран, у нас были великолепные стычки — дом менял свою сущность каждую минуту. Как изумленно таращился на нас сосед-бог..

Ее взгляд вспыхнул даже в тусклом свете, в котором невозможно было различить выражение лица. Мгновение Харран смотрел на нее и видел неудержимую безумную девчонку-богиню, в которую был влюблен, а Мрига улыбнулась, вспоминая бесчисленные стычки, в двух из трех в которых она одерживала верх, в то время как шум выводил из себя божественных соседей.

— Если у нас получится. — сказала она.

— Если? — Сивени потянулась за хлебом. — Дай-ка.

Они заняли свои места. Чертеж изображал треугольник, вписанный в шестиугольник, вписанный в окружность, и множество других фигур, нарисованных в разных местах. Они встали в вершинах треугольника, каждый с чашей и небольшой круглой буханкой хлеба перед собой — чашей, омытой вином и перевернутой, хлебом, выпеченным на огне, разожженном с помощью тех же кремней, которые смололи для него муку. В середине треугольника стояла еще одна чаша, только стеклянная. Если все пойдет хорошо, в конце заклинания чаша расколется, но они не услышат этого: в то же мгновение перед ними раскроются небеса.

— Я, имеющая право вызывать, вызываю, — произнесла Сивени не очень громко. — Силы надо мной и подо мною, услышьте меня; Формы и Силы, не имеющие формы, Ночь и День, брат Ее; скакуны утра и вечера, заставляющие вращаться этот мир; все мысли и знания, живущие внутри каждой частицы, — внемлите моим словам, когда закон выполнен, правила соблюдены, равновесие восстановлено…

Харрану стало немного не по себе. Он был наслышан об этом заклятии, хотя молодых жрецов и близко не подпускали к нему Ему было прекрасно известно, что уже теперь, после первого обращения, на них должна опуститься жуткая тишина, весь свет должен погаснуть, даже холодное лунное пламя, падающее в окно на заколдованный мрамор, должно было померкнуть. Но этого не произошло.

— Новый закон, частица Миров; ради него я, принадлежащая прошедшим временам и прошедшим пространствам, теперь вновь вхожу в свою сущность. Смерть схватила меня, но потерпела неудачу; жизнь текла в моих жилах, но потерпела неудачу; и, победив обеих, я сейчас снова отправлюсь туда, где время не движется, где стоят Светлые Дома и мне уготовано место среди Бессмертных…

Выползшие отовсюду крысы следили за ними. Ни одно живое существо не могло оставаться так близко за пределами круга без того, чтобы не лишиться сознания. Харран все больше и больше потел. «Я положил в хлеб слишком много меда? Они что-то не правильно начертили?»

— …И все Силы я призываю быть свидетелями, как я открываю врата, чтобы войти в них, с помощью Тех, кто старше. Именем этого хлеба, испеченного в собственном огне, подобно тому, как мое тело питается тем, что горит изнутри, призываю стать Их свидетелями; съев его, я вберу его в свою сущность и сама стану сущностью его, в древнем круге, начертанном богами, и мы оба навсегда станем бессмертными…

Все трое взяли по ломтю хлеба и начали его есть. Харран успокоил себя тем, что меда в нем не больше нормы. Больше того, тесто подошло великолепно. В полном молчании, наступившем после того, как они доели хлеб, Харран вдруг заметил, что стало тихо…

— И

также прими ты вино моего возраста, горевшее под солнцем в виноградной лозе, как горела кровь в моих жилах от света жизни во все дни моего существования в этом мире, и обратись ты к вину добродетели, как мысли и кровь смертных обращаются к божественному. Теперь я пью его и делаю его своей частью, и становлюсь сама частью его, и оба мы становимся бессмертными…

Харран выпил восхитительное вино и успокоился, ощутив, как оно бархатным пламенем скользнуло по горлу. Заклятие начало действовать, и вино стало не просто вином, но свидетельством того, что он и женщины не просто смертные. В противоположном углу Сивени сморщилась, глотнув вина всего лишь девятимесячной выдержки; Харрану пришлось приложить все силы, чтобы не улыбнуться и не пролить свое вино. Тишина стала гнетущей. В углах просторного помещения тускло светились застывшие глаза, чувствуя усиливающееся заклятие. У Харрана заколотилось сердце. У них получится. Эти светлые поля, которые он видел мельком, это бесконечное спокойствие, вечность — любить, работать, быть больше, чем смертным, принадлежать себе, им, наконец…

— …И предложив эти дары, выполнив этот ритуал, — сказала Сивени, и ее голос прозвучал ужасающе отчетливо, хотя она ни на йоту не повысила его, — в качестве последнего знака своих намерений я предлагаю свою кровь, происходящую от богов древнейших времен и наконец возвращающуюся к ним туда, где обитает божественное, не ведая времени и утрат, и где можно ее обрести…

Они шагнули вперед, все трое. Ночь затаила дыхание, когда Мрига подняла чашу, наполовину наполненную смесью вин их возрастов. От пояса она отцепила нож, который давала клиентам на то время, пока точила их ножи. В пламени заклятия он засверкал, словно живое существо, пульсировал, словно сердце. Сивени протянула руку.

— …Чтобы мы выпили его согласно вечному закону, каким его сделала я, и чтобы мы вернулись к себе. Пусть эти дары откроют перед нами врата… — она даже не вздрогнула, когда нож вспорол ей запястье, и в вино потекла кровь. — …Пусть Ночь и День оставят нас, пусть время умрет для нас, пусть все осуществится!

Она передала чашу Харрану. Тот выпил, пытаясь не обращать внимания на вкус и замечая, что скорее вкус не обращал внимания на него> жидкость в чаше была наполнена такой силой, что в ней утонули все чувства. Харран закачался, пытаясь найти свет или равновесие, но не находя ни того ни другого. Он чувствовал себя прозрачным, словно стекло. Он слепо потянулся вперед, почувствовал, что Мрига приняла из его рук чашу. Он ощутил, как девушка тонет, так же явственно, как чувствовал, что тонет сам. Затем чашу взяла Сивени и осушила ее; великая всепоглощающая отчетливость, хлынувшая в ее сознание, ослепила их, и Харран едва не рухнул на колени. Он думал, что видел небеса. Теперь он понял, насколько ошибался. Кто-то схватил его: Мрига. Харран вцепился в ее хрупкие руки, словно это была последняя связь с действительностью. Теперь он многое видел, хотя и не своими глазами. Там были другие глаза, наблюдающие за всеми, находящимися в кругу; не тупые звериные глаза, вроде глаз ошарашенных крыс, но глаза ясные и радостные, сияющие на морде небольшой собаки, жаждущей, что они прорвут чары ее хозяйки…

— Пусть они творятся, — воскликнула Сивени, — пусть для нас будет подготовлен путь, мы идем! Мы идем!

И Харран почувствовал, как она подняла чашу, чтобы швырнуть ее на исписанный мрамор и открыть путь, почувствовал, что Сивени заколебалась, и увидел, как она качнулась.

Его глаза снова заработали, вопреки воле. Сияла луна там, где ее не должно быть, а изумленная Сивени изучала свою порезанную руку, смотря на струящуюся кровь.

— Что-то не так, — сказала она. — Больно быть не должно.