Кровью омытые. Борис и Глеб
Шрифт:
Зимой муромские дороги заносит снегом, деревни от Мурома отрезаны, а едва накатают путь, ан новый снегопад. В полюдье едва княжий тиун с боярами пробивались от деревни к деревне.
С весны сойдут снега, прольют дожди, на дорогах грязь и хлябь. Лучшая пора муромчанина — лето и ранняя осень, дороги — езжай не хочу, а на распаханных полях рожь тяжелая, колос — зерно к зерну.
Из Киева в Муром редкий гонец наезжал, и что там в стольном городе Киеве творится, поди гадай.
Тихая, размеренная жизнь у муромчан, по старине живут. Первый год князю Глебу все с непривычки, потом пообвык.
Бояре муромские живут каждый своим домом, разве что оторвут свой зад от скамьи, когда в полюдье надлежит отправляться.
Зимой, когда дуют лютые ветры и от мороза трещат деревья, в рубленых княжьих хоромах жарко. Горят дрова, и гудят печи. Встанет Глеб утром ото сна, обойдет избы и клети, где челядь мастеровая трудится, холсты ткут, шерсть чешут, валенки катают, тачают чоботы, зерно мелют.
Князь к охоте не пристрастен, на ловы не ездит с той поры, как услышал плач подраненного зайца, ровно дите малое всхлипывал. А вот ловить рыбу и раков любил. С первым выгревом, едва снег сойдет и реки да озера ото льда очистятся, с челна сети ставил, а по теплу с отроками невод таскал. У рыбаков научился сети плести, а на княжьем дворе велел коптильню поставить и рыбу засаливать. И тогда рыбный дух зависал над всем Муромом.
А пуще всего нравилась князю Глебу ловля раков, в холода на раколовки, в теплую пору руками, в камышах и чакане, на мели, в норах под кручами.
Раков варили тут же, на берегу, было шумно, весело, напоминало Глебу детство в Берестове.
Ночами Глебу часто виделась Василиска, озорная, горячая. Даже во сне чуял юный князь тепло ее тела. Но холопка больше князя не звала, а сам он от робости подойти к ней не осмеливался. Не забыл, как сказала после ночи на Ивана Купала: «Аль было чего?» Будто насмехалась над несмышленостью Глеба…
Уехал Борис из Ростова, мыслил Глеб, ненадолго, однако оставил отец Бориса в Киеве. Отца Глеб вспоминал часто, и горько было осознавать, что стареет великий князь, а опереться ему не на кого. По всему, для того и позвал Бориса. О том, что отец собирается оставить киевский стол за Борисом, Глеб беспокоился. Он понимал, у старших братьев это вызовет неудовольствие, они не смирятся с отцовской волей. И только на разум Бориса уповал Глеб. Борис к власти не рвется. Он, вероятно, призовет братьев на съезд, и тогда они полюбовно урядятся, кому сидеть на киевском столе.
Гостевой караван, миновав пороги, пристал к киевскому причалу. С корабля, давшего течь, выгрузили товар на берег, стали рядиться с Иваном Любечанином, чтоб провел караван до Новгорода. Но накануне Любечанин побывал у Аверкия и, узнав о смерти гридня Георгия и княжича Бориса, сильно огорчился, даже плыть отказался.
Однако на торгу к Любечанину подошел тиун берестовский, отозвал в сторону.
— Слышал, ты в Новгород поплывешь,
Со своего корабля гости перегрузили товары на ладью Любечанина, и караван тронулся в путь. Кормчий вел свою ладью головной, уверенно держал рулевое весло. Норов реки Ивану известен, с детских лет с отцом плавал. Всю жизнь на Днепре провел, однако всякий раз дивился красоте прибрежных мест — леса, луга, поля в золотистой ржи. Ее уже жали, ставили в суслоны. Такую пору года кормчий особенно любил. Хлеб достаивал на поле, потом его свезут под крытые навесы, а когда созреет, то обмолотят, провеют. Хлеб из первого помола особенно пахучий…
В Смоленске узнал Любечанин, что Ярослав вышел из Новгорода и стал с дружиной и варягами в Старой Русе.
С прошлого лета не бывал князь Глеб у старой Дорофеи. А как-то вспомнил и засобирался. Велел приготовить жбанчик меда в сотах, хлеба испечь свежего да и отправился. Съехал на заросшую тропинку. Иногда сомневался, на нее ли свернул? Солнце сквозь сросшиеся ветки пробивалось С трудом. Глеб ехал один, не хотел, чтобы знали, кого он навещает.
Конь потряхивал головой, звенела сбруя, отгоняя хвостом назойливых слепней, пытался перейти в рысь, да князь не попускал повод, опасался — засечется за коряги.
Пробирался Глеб лесом, вчерашнюю рыбалку вспомнил. Отыскали озеро рыбное и раками богатое. Князь один конец невода держал, а другой гридин заводил. И по тому, что вода доставала тому до подбородка, догадывался, озеро глубокое.
Гридин медленно выходил из воды, сводил невод. Отрок с берега кричал:
— Княже, прижимай, ино уйдет рыба!
И бросился помогать Глебу. Невод тащили с трудом, вода схлынула, и в кошеле серебром заблестела, зашевелилась рыба.
Пока отроки вытряхивали кошель и ставили корзины с рыбой на телегу, гридин принялся варить уху, а Глеб, сняв порты, развесил их на солнце.
— Княже, ну как девки наскочат? — посмеивались отроки.
Глеб обвязался полотенцем:
— Застращали!
Бойкий отрок засмеялся:
— Был бы я князем, не жалел бы девок-холопок.
Смутился Глеб, решив, что гридин на Василиску намекает. От костра высокий гридин зашумел:
— Умолкните, ино стригунки-жеребята взыграли!.
Потом ели уху, пекли на угольях раков, рассказывали всякие были и небыли…
Выбравшись на поляну, Глеб соскочил с седла, набросил повод на сук. Дверь открыта, и князь, пригнувшись под притолокой, вошел в избу. Старая знахарка сидела на том же месте, что и прошлым летом.
— Здравствуй, бабушка, — сказал князь, — я привез тебе мед пахучий и хлебушек теплый.
Дорофея встрепенулась:
— Твой ли я голос слышу, князь Глеб? Порадовал старуху. Думала, забыл меня.
— Как мог, бабушка.
— Подойди ко мне, князь Глеб. Наклонись.
Она провела ладонью по его лицу и опечалилась:
— Кровь сопровождает тебя, князь Глеб. Ты собираешься в дорогу?
— Нет, бабушка, — удивился Глеб.
— Тогда остерегайся того, кто рядом с тобой.
Она прикрыла глаза, чуть повела рукой, и Глеб подумал, что Дорофея просит его удалиться.