Круг иных
Шрифт:
– Нет, что вы. Я, наверное, обойдусь и без этого.
– Как так?! Почему?
– Долго объяснять.
Перспектива собственной смерти, похоже, нисколько не смущает старика.
– Вы хотите умереть?
– Хочу ли я умереть? – Он погружается в задумчивость. – Правильнее было бы ответить, что нет. Да только я по жене соскучился. Скорее бы к ней.
– Думаете, вы встретитесь с ней после смерти?
– Скажем так, надеюсь. Горю нетерпением, страшно любопытно.
При этих словах мне вспоминается отрывок стихотворения, которое я читал по просьбе одного старика.
Там еще был Экхард
Чу! Слышишь сердца гулкий стук?
Я тороплюсь к тебе, мой друг.
И как бы время ни текло,
Возле тебя склоню чело.
Виолончелист пускает слезу.
– Может, остановите машину?
Он глушит мотор и сидит, хлюпая носом, а я не знаю, что ему сказать и как помочь.
– Загадка, – говорит он, сморкаясь в ветхий носовой платок. – Загадка.
– Точно.
Думаю, хватит с него моих вопросов.
Старик обращает ко мне доброе лицо, и глаза у него вроде бы улыбаются, но главное – он смотрит на меня. Сижу, думаю, что вроде бы в такой момент я должен сказать ему что-нибудь сочувственное, но ничего не приходит в голову, поэтому я тоже просто гляжу на него. И вдруг, неожиданно для самого себя, ощущаю, что это не простой взгляд: я не вижу отдельных черт, а словно заглядываю в самую душу, и душа эта – глубокий колодец доброты. Подумать только, совершенно чужой человек искренне желает мне добра, хочет оградить от бед и несчастий, успокоить мои страхи, излечить боль. Страстно, всей душой. И я ему за это очень признателен. Меня захлестывает волной благодарности, которая перетекает к нему, он ее улавливает и, в свою очередь, проникается ко мне благодарностью. И так мы сидим и омываем друг друга флюидами радости.
Забавно мы все-таки воспринимаем людей. Мой спутник, например, больше не кажется гномом. Вообще, по мере того как узнаешь человека, его внешность теряет всякое значение. Он перестает быть красивым или уродливым, остается только его внутреннее содержание, ведь именно оно формирует человеческие лица. А еще, если любишь, то начинаешь любить и лицо, каким бы оно ни было. Глубокие морщины, пятнистая кожа, мясистый нос, мохнатые брови над маленькими поросячьими глазками, практически голая голова, если не считать торчащих из ушей и ноздрей пучков волос, – все это принадлежит замечательному, прекраснейшему человеку, моему старому мудрому добряку-виолончелисту, который не скупится раздавать людям добро. Спасибо тебе за эту поездку. Спасибо за то, что показал мне своего Бога. Я – приземленный человек, прости меня.
Глава 16
В город въезжаем под вечер: скоро начнет смеркаться. Кружим по улицам, и меня посещает знакомое чувство, словно в этом месте я уже когда-то был. Впрочем, оно проходит, едва мы попадаем в центр. Здесь все по-другому и очень красиво: старая площадь, церковь. У ее ступеней виолончелист решает припарковаться. Повсюду множество людей, все ярко освещено: кафе, магазины, окна жилых домов. Снуют прохожие с замысловатыми футлярами, повторяющими очертания музыкальных инструментов. На стенах зданий расклеены афиши предстоящих концертов: Гайдн, Монтеверди, Рихард Штраус. Из переполненных кафе на улицу льются аккордеонные мотивы и гомон голосов. Не обошлось и без полицейских: их тут полным-полно,
Виолончелист, светясь от радости, похлопывает себя по круглому животику.
– Начинается фестиваль!
К своему немалому удивлению, замечаю за столиком кафе Экхарда с Илоной.
– Смотрите! Я их знаю!
– Отлично! Присоединяйтесь к ним и отдохните с дороги. Увидимся позже.
Почему-то мне стало страшно.
– А вы куда?
– Тут недалеко. Надо кое-кого навестить. – Он ободряюще улыбается и похлопывает меня по руке. – Не волнуйтесь, мы еще встретимся. Обещаю.
– Но где и когда?
– Вечером в замке, на концерте.
Бросить меня на произвол судьбы вот так запросто! Ведь он – мой единственный провожатый в этой чужой стране. Я понятия не имею, во сколько начнется этот их фестиваль и где находится замок.
– Но как мне добраться до замка?
– Сегодня туда пойдут все, и ваши друзья в том числе. Присоединяйтесь к ним и не волнуйтесь, все образуется.
Его слова отзываются насмешкой над моими ночными иллюзиями. Что ж, старик намерен уходить, мы обнимаемся на прощание, и мой полуночный собеседник неуклюже семенит куда-то в переулок. Провожаю его взглядом, а когда тот окончательно скрывается с глаз, направляюсь в кафе. По дороге показалось, будто полицейский зацепил меня взглядом. Чтобы избавиться от этой паранойи, проговариваю про себя: у этого парня проблемы по семейной части, он кувыркается в постели с сестрицей собственной женушки. Может, телепатия и вправду существует: бедняга мигом отвернулся, залившись краской.
Для Экхарда эта встреча тоже стала неожиданностью. Он вскакивает с места и радостно кричит:
– Ты цел! Слава богу!
– Какими судьбами? – спрашиваю его. – У вас же по идее медовый месяц.
– Да ну, – отмахивается Экхард. – Фестиваль – такое событие, никак нельзя пропустить! Ты-то как? Невредим?
Я вкратце пересказываю случившееся, опуская неловкие подробности про список Маркера и про то, что я согласился выступить на тайном собрании. Вроде бы власти попросили меня как жителя страны с похожим опытом произнести пару слов в поддержку борьбы с терроризмом.
С неподдельным облегчением Экхард вздыхает и говорит:
– Когда тебя забрали… – Тут он закатывает глаза, Кто-то из его компании раздобыл для меня стул и
тащит его через головы отдыхающих. Мне протягивают ломоть хлеба, вручают бокал вина.
– Понятно. Значит, они знают, что ты здесь.
– Нет, я оторвался.
– Не так-то это просто.
– Хоть и непросто, да получилось. Меня сюда священник подкинул на машине.
Я оборачиваюсь к окну: на площади полно народа, а вот знакомой машины у церкви не видно.
– Он поможет мне выехать из страны, обещал. Мы договорились встретиться сегодня вечером на концерте.
– В замке?
– Да.
Учитель переводит мои слова для компании, и друзья обмениваются оживленными репликами.
– А как звали того священника? – вдруг интересутся Экхард.
– Имени не спросил. Мы встретились в соборе. Он виолончелист, играет в струнном квартете.
– У тебя есть билет на концерт?
– Нет.
– Тогда не пропустят. Билеты уже несколько недель как распроданы.