Круг
Шрифт:
– Дело плохо, босота. И не просто плохо – дрянь дело! Ты похож на волчару, что извозился в человеческом дерьме и несет от которого на весь лес. Зверье пугается и несется прочь. Я, немощный, едва концы не отдал!
– Здоров как бык, а все за немощь прячешься, – усмехнулся Безрод.
Старик сорвал травинку, сунул в зубы, пожевал, выплюнул. Искоса выглянул.
– Ты хоть понимаешь, что избежал верной смерти? Был бы кто иной – давно остыло погребальное пепелище. С тебя же как с гуся вода! От скучной жизни такую дружину не найдешь, а заполучив, не избавишься. Не все чисто с
Безрод молча глядел в костер и кивал. Да уж, нашел.
– А парни наши оттуда. – Старик многозначительно кивнул себе за спину и сотворил обережное знамение, да не одно, а несколько раз кряду. Понимай правильно, не будь дурак. – Кровь, говоришь, попала и оплыл? Тут все просто – кровь твоя заклята, потому и сожрала кожу молодцу, будто едкое зелье. Не должен был кровь пускать, а пустил. И тот, кому присягнули твои знакомцы, связал их узами служения.
– Насколько он мне близок? – Безрод закусил губу и перестал дышать.
– Очень близок. – Ворожец для пущей убедительности кивнул. – Близок настолько, что сторонняя кровь еще не растворила в себе вашу родовую самость. Заклятие не обманешь. Оно не ошибается.
Безрод поднял глаза на старика, а верховный который раз поймал себя на чувстве растерянности; так не сразу поймешь, в какую воду сунул палец, в жгуче-горячую или в ледяную, а если кубарем скатишься с пригорка, не всегда разберешь, где теперь небо, где земля. Правда, когда это было… кубарем с пригорка… а ведь держится в памяти, не стирается.
– Ну говори, бестолочь. Как уставишься на человека, хоть сквозь землю провались! Глаз у тебя дурной, тяжелый!
– Расскажи мне про Ледована…
Два дня Тычок продержался молодцом. Топил огорчение в браге и вине, не хныкал, не канючил, возвращался затемно еле на ногах, и Ясна уже было подумала – обошлось. Нет, не обошлось. Как по считанному, на третий день неопределимых годов мужичок с самого утра остался дома. Нос не высунул, сычом глядел на ворожею, слонялся из угла в угол, а когда старуха по какой-то хозяйственной надобности вышла во двор, скользнул следом. Мозолил глаза до самого полудня – что толку обтирать углы в избе, если нет свидетелей твоего безмерного горя, – с посетителями здоровался хмуро и коротко, метал на старуху гневные молнии. А когда стало казаться, что не все видно и слышно, подпустил матерка на язык и огня в глаза.
– Ишь чего удумали! – бормотал, хмуря брови. – Сговорились! Я покажу, как плести заговор за спиной честного человека! Только попадись мне, Сивый, в руки, всыплю от всей своей широченной души!
К вечеру старик уверился в черствости старухи и безразличии – ни разу ядовитая поганка не обернулась, ровно нет здесь никого, честные люди не страдают от обмана, все хорошо и все довольны. Теперь Тычка без труда услышал бы любой прохожий. А чтобы и видели получше, встал на самой середине двора и лицом повернулся к улице, хотя старуха, для которой все говорилось, возилась по хозяйству как раз за спиной.
– …Не выйдет! Тычка не обмануть! Тычок выведет заговорщиков на чистую воду, и пусть обоих зальет краской стыда! Будут ходить красные, и каждая
На закате Ясна не выдержала. Выпроводив последнего страждущего, за рукав утащила старика в избу и показала – сядь на лавку.
– Ну что ты душу мне мотаешь? Чего хочешь, чудо невиданное? Ну чего куксишься, ровно малое дитя? Разве не понимаешь, почему он уехал, а тебя оставил?
Тычок подскочил на месте и сразу ударился в оглушительный крик, потряхивая пальцем:
– Ишь чего удумали! Решили споить да под шумок провернуть свои темные делишки? Не выйдет! Я все понял! Если молчал – это не значит, что Тычок весь умишко пропил! Как пить дать, что-то в брагу мне подмешала, ведьма!
Ворожея всплеснула руками, прикрыла рот ладонью и широко раскрытыми глазами поедала стариково буйство. Этот дом видел многое, опасливые взгляды, недоверие, отчаяние страх, но еще никогда старые стены не сотрясал мужской гнев, до того неистовый, что хочется стоять и слушать… стоять и слушать… И как будто обычная жизнь приживается в четырех углах, а не затворническая – мужик в доме разоряется, напуском берет. Давно на саму не орали. Даже не понять, смешно стало или удивительно.
– …Нет, вы только поглядите, что удумали. – Ворожея диву давалась: вечер на дворе, а этот как будто только начал. Слюной брызжет, борода колом стоит, руками машет; если бы не воздух был в избе, а молоко – масло сбил бы. – Думали провести старого на мякине? Обхитрить задумали? Не выйдет! Тычок все понял с самого начала!
Ясна устало опустилась на лавку.
– Дурак седобородый! Он же о тебе думал. Не просто парни с соседней улицы по следу идут, такая силища, что до сих пор в холодок бросает!
– Мы с Безродушкой и не таких ломали! А даже если таких не было, без меня ему никак!
– Вот придумал! Когда Сивый уходил, не знала, каким знамением осенить – ему что проклятие, что благословение, как об стенку горох. Только тебя там не хватает!
– Без меня никуда! Поняла, старая поганка?
Едва не рассмеялась. Ишь ты! Заглянул бы кто-нибудь посторонний, что подумал? Ах, бедная бабка, такое чудовище в доме обитает! Как же она столько лет терпит?
– Поздно уже. За кораблем давно растаял пенный след. Есть хочешь?
– Ты мне зубы не заговаривай! Поздно, видите ли… в кашу молока побольше. И масла тоже… ничего не поздно!
– Всю душу мне вымотал, балабол. Не была замужем, и счастье, что не была! Попался бы такой, как ты, сбежала куда глаза глядят!
– Не сбежала бы. – Тычок одним глазом косил на печь, куда старуха определила горшок с кашей. – И Сивый не сбежит!
– Кем себя вообразил? Неужели след возьмешь, точно пес?